Жизнь Гюго - Грэм Робб

Генерал Гюго с манерами аристократа, Гюго готов был нырнуть в очистительный «океан» народного восстания, радовался, что ест «тюремный хлеб», жаждал битвы. Бог, его отец и народ были на одной стороне. По другую сторону находилась пародия на Наполеона Бонапарта, зловещий отец нации.

«Ближе к концу 1851 года, – писал английский обозреватель Бейль Сент-Джон, – атмосфера в Париже снова пропиталась электрическими токами революции»{852}. Но чувствовалось и кое-что новое. Прежде «даже молодые парни и женщины раздували ноздри, вдыхая запах пороха»; теперь «может быть, впервые к предвкушению борьбы примешивалось чувство страха».

Подобно многим, Гюго ожидал переворота и не уделил должного внимания другому заговору, который плели против него, можно сказать, в самом сердце его чрезмерно разросшейся семьи. 28 июня 1851 года почтальон доставил на дом Жюльетте Друэ объемистый пакет. Вскрыв его, она нашла кипу страстных любовных писем, помеченных гербом Гюго – «Ego Hugo»{853}. Письма были адресованы женщине по имени Леони д’Оне (девичья фамилия мадам Биар). В сопроводительной записке Леони сообщала Жюльетте, что их роман в разгаре и что Виктор отказывается сделать выбор между двумя своими любовницами.

Жюльетта покинула свой переулок и весь день гуляла по Парижу, гадая, что делать: покончить с собой или переехать к сестре в Бретань. Она стала вспоминать события последних семи лет, и все вдруг предстало перед ней в ином свете. Оказывается, она делила любовника с женщиной, которая ужинала с семьей Гюго, а она сидела в своей крошечной квартирке с крошечным садиком, как в тюрьме, общалась только со своей птицей и выходила лишь во двор, который она называла «выгульным»{854}.

В тот вечер, когда ему представили доказательства, Гюго поклялся, что «пожертвует» Леони в пользу Жюльетты. Но, поскольку Жюльетта знала Гюго целых девятнадцать лет, она прекрасно знала, каким будет исход: «Я скорее буду оплакивать твою умершую любовь ко мне, чем увижу, как ты принесешь ужасную жертву и станешь придавать трупу видимость любви». «Если я соглашусь на такое зверство, через полгода ты меня возненавидишь и будешь считать самой жестокой и трусливой эгоисткой».

Замысел, который всегда приписывают Гюго, но на самом деле принадлежавший Жюльетте, состоял в испытательном сроке: Виктор будет по-прежнему встречаться с обеими любовницами, а затем примет решение. Хотя считается, что испытательный срок продолжался четыре месяца, на самом деле он тянулся с того дня, когда все открылось, то есть с 28 июня, по 5 октября, когда Жюльетте «даровали разрешение быть счастливой»: ровно сто дней – символический период, который, возможно, установил сам Гюго.

Сто дней Наполеона окончились поражением в битве при Ватерлоо. Сто дней Гюго окончились решением, которое, возможно, спасло ему жизнь. Его сангвиническая приспособляемость к неожиданностям придает даже этому фиаско вид осмотрительности: настало время почистить шкафы и подготовиться к новой жизни. Ну а Леони выдвинула ему ультиматум: «Я не могу оставаться в пропасти унижения, в которой ты меня держишь, и продолжать играть одиозную роль куртизанки».

Удар, нанесенный Леони, помог Гюго упростить свою жизнь. Он еще раз поклялся Жюльетте в любви, признал свою вину, получил прощение. Его «предательство» отошло в историю. Далее следовало последнее очищение совести, замаранной на куче отбросов в июне 1848 года.

1 декабря 1851 года друг англичанина Бейля Сент-Джона принес ему экземпляр вечерней газеты, «издаваемой семьей Гюго и небольшой группой молодых людей». Каким-то чудом газета «Народовластие» пережила временный запрет и тюремное заключение своего редактора. В газете излагались свежие сплетни о государственном перевороте, но затем «в ней иронически доказывали: невозможно, чтобы Луи-Наполеон мог так откровенно предать данные им обещания»{855}.

В тот вечер в доме номер 37 по улице Тур-д’Овернь Виктор Гюго только дописал изысканное стихотворение о фигурке на одной его китайской вазе: «Дева из страны чая», «в нашем мрачном Париже ищет твои золотые и лазурные сады», «Счастливый гном рисует голубой цветок невинности на твоих фарфоровых глазах». Перед тем как лечь спать, он убедился, что рядом с ним, на прикроватном столике, лежит экземпляр конституции – орудие защиты пацифиста. Конституция лежала рядом с его кроватью несколько месяцев, раскрытая на статье 36. Если его придут арестовывать, он ее процитирует: «Народные представители неприкосновенны».

Затем он заснул под алым балдахином и смеющейся Венерой.

С Монмартра было видно, что фонари погасли во всем Париже. Люди с кистями и ведрами краски приступили к работе, а какой-то ошеломленный прохожий заметил целый взвод солдат, которые на цыпочках шли по Университетской улице, направляясь к зданию Национальной ассамблеи{856}.

Глава 14. Поэтическая несправедливость (1851–1852)

На следующий день, 2 декабря 1851 года, в восемь утра Гюго сидел в постели и работал, когда ворвался его слуга и объявил, что хозяина хочет видеть депутат от департамента Верхняя Сона{857}. Г-н Версиньи принес ужасную весть. Шестнадцать депутатов арестовали дома и прямо из постелей отправили в тюрьму, здание Национальной ассамблеи занято войсками, колокольни охраняются, муниципальные барабаны проткнули, а стены Парижа обклеены листовками, в которых город объявлен на осадном положении. Специально нанятые люди читают листовки и издают одобрительные возгласы. В своем «Воззвании к народу» президент как ни в чем не бывало обвинил депутатов Национального собрания в том, что они замышляли государственный переворот, поклялся защищать всех граждан от «подрывных страстей» и обещал восстановить всеобщее избирательное право. Он предлагал стране своего рода «крышу». Демократия во Франции сохранится при условии, если главой выберут Луи-Наполеона.

Гюго кое-как оделся, схватил депутатский шарф, проглотил котлету, взял из ящика стола 500 франков, а оставшиеся 900 оставил Адели.

«Побледнев, она спросила:

– Что ты собираешься делать?

– Исполню свой долг.

Она поцеловала меня и произнесла одно слово:

– Иди».

На улице все, как обычно, шли на работу. Группа людей поздоровалась с ним.

«Я крикнул им:

– Вы знаете, что происходит?

– Да, – ответили они.

– Это измена! Луи Бонапарт убивает республику… Народ должен защищаться.

– Народ будет защищаться.

– Обещаете?

– Да! – воскликнули они, а один добавил: – Клянемся».

Конечно, квартал Гюго стал одним из немногих, где соорудили баррикады; но еще один разговор, состоявшийся в тот же день, лучше отражал общие настроения и разочарование Гюго в народе:

«Гюго. За мной, на баррикады!

Рабочий. От этого у меня в кармане и сорока су не прибавится!

Гюго. Вы трус».

Через два часа представители левого крыла бывшего Законодательного собрания тайно встретились в доме номер 70 по улице Бланш. Они оказались совершенно беззащитными: ни газет, ни телеграфа, ни солдат. Гюго и еще нескольких депутатов послали «понюхать воздух». В окрестностях театра «Порт-Сен-Мартен» Гюго узнали; его окружила ликующая толпа. Что им оставалось делать? «Срывайте крамольные прокламации, призывающие к перевороту!» Но что, если в них будут стрелять?

«– Граждане! У вас по две руки. Возьмите в одну ваши законные права, а ружья – в другую и нападите на Бонапарта!

– Браво! Браво! – кричали люди.

Какой-то буржуа, закрывавший свой магазин, сказал мне:

– Говорите потише. Если услышат, что вы ведете такие речи, вас застрелят.

– В таком случае, – ответил я, – вы провезете мое тело по улицам, и моя смерть станет благом, если из нее выйдет Божье правосудие!

– Vive Victor Hugo! Да здравствует Виктор Гюго! – закричали все.

Я ответил:

– Кричите: Vive la Constitution! Да здравствует Конституция!»

Спутник Гюго заметил, что вот-вот начнется резня. В конце улицы показались пушки. Они сели в экипаж и вернулись на улицу Бланш. Гюго, охваченный сомнениями, представлял себя во главе народной армии: «Если воспользоваться моментом, можно вырвать свободу, но может начаться резня. Прав я или нет?»

Вот как – с небольшими отклонениями – развивались события в последующие несколько дней. За отдельными попытками разжечь отсыревший порох народного восстания следовали угрызения совести. Истинный вклад в сопротивление Гюго внес своим пером: циничным прокламациям Луи-Наполеона – умиротворяющим и льстивым, напечатанным в Государственной типографии, – противопоставлялись многословные контрпрокламации Гюго, неряшливо набранные ночью и размноженные полуграмотными наборщиками с помощью прототипа копировальной бумаги, недавнего изобретения. Его лучший декрет был составлен в то утро на улице Бланш. Прокламации Гюго расклеивали на стены, но их тут же срывали солдаты.