Жизнь Гюго - Грэм Робб

Через три часа, в Амьене, в поезд вошла полиция. Открылась дверь купе. Увидев двух таможенников, полицейские прошли дальше. На следующей остановке произошло то же самое. Наконец, в три часа ночи, Гюго выглянул из окна и увидел слово «Кеврэн». Они пересекли границу. «Жак Ланвен» снял кепку и, отвернувшись от французских полицейских, прошел бельгийскую таможню. Еще один депутат, бежавший тем же поездом, заметил, как Виктор Гюго стоял в очереди, собираясь снова сесть в вагон, но, как он позже говорил ему в Брюсселе: «Я не посмел заговорить с вами – у вас был такой свирепый вид». Загнанный зверь почуял свободу.

Есть два совершенно разных образа Виктора Гюго, обосновавшегося в Брюсселе, – и оба представлены самим Виктором Гюго. Первый – закаленный в битвах пророк, который устало бредет в ледяную пустыню ссылки: «Он покидает Париж зимней ночью. Дождь, ветер, снег – хорошая школа для души. Зима похожа на изгнание. Холодный глаз чужака – полезное дополнение к темному небу: оно закаляет сердце в готовности к испытанию»{879}.

Второй образ – человек с огромными, радостными стремлениями, который только что совершил лучший взлет в своей жизни. Он наслаждается покоем «под безмятежным небом» «чистой совести» и задумывает основать международное издательство, «которое станет интеллектуальной фабрикой всего мира, где Франция раздувает мехи». «Какая огромная честь для меня! – писал он Жюлю Жанену. – Вам всем стоит мне позавидовать – я представляю вас!»

Первые шесть недель Гюго провел в номере дешевого отеля, радуясь, что вынужден так же урезывать себя во всем и экономить, как в начале своей писательской карьеры: нет больше доходов от пьес, книг, службы в парламенте, а также, если «бессмертные» окажутся трусами, от Французской академии. К нему приехал бельгийский министр внутренних дел и предупредил, что его могут вынудить изгнать Гюго из страны, если он будет продолжать агитацию. Министр привез Гюго несколько чистых рубашек. По современным меркам, Гюго был миллионером, но добровольно наложенный на себя запрет тратить капитал превратил его в нищего{880}. Ходили слухи о крайней скупости Гюго. Товарищи по несчастью жаловались, что Гюго вместе с ними ходил в дешевые столовые, а потом, оставшись один, тайно обжирался.

К собственному удивлению, в Брюсселе Гюго почувствовал себя довольно уютно. Город как будто совсем недавно оставила римская армия, и повсюду еще витал дух древней Галлии{881}. Бельгийские политики устраивали дела в пивных и борделях, любимыми памятниками горожан были фонтаны в виде мужчины, которого рвет, и писающего мальчика, а мэр Брюсселя каждый день по пути на работу заходил повидаться с Гюго. Может ли он чем-нибудь помочь г-ну Гюго, кроме того, чтобы защищать его от похитителей из Франции? «Да, – ответил Гюго, – не белите фасад вашей ратуши».

После того как семь тысяч французских республиканцев хлынули в Бельгию, привезя с собой изумительные и неправдоподобные истории о героическом побеге Гюго{882}, он стал солнцем, в лучах которого грелись все изгнанники. Он выбрал своей штаб-квартирой жилище над лавкой, где торговали табаком и зонтиками, на прекрасной Гранд-Пляс, величественной площади, застроенной кукольными домами в стиле барокко. К площади стекался извилистый лабиринт улочек, которые сейчас давно снесены. Гости проходили между двумя ухмыляющимися горгульями на доме номер 27 и поднимались по черной лестнице в комнату, похожую на пещеру: Гюго нанял и соседнюю квартиру и распорядился снести стену. Не оборачиваясь, он жестом приказывал гостям подождать, пока он заканчивает фразу, которую пишет. Из обстановки в комнате были диван, набитый конским волосом, который превращался в кровать, «простыни размером с полотенца», круглый стол, зеркало и маленький камин, который давал мало тепла. Высокое окно выходило на городскую ратушу напротив и «освещало комнату поэзией, искусством и историей»{883}.

Зараз к нему приходили до тридцати человек, превращая спартанскую комнату в сочетание литературного салона и зала суда. Гюго собирал свидетельства для разрушительной книги, которая позволит ему «привести Луи-Наполеона в вечность за ухо». Такое накопление свежих, непосредственных отчетов делает «Историю одного преступления» (Histoire d’un Crime) уникальным историческим гибридом: это образец объективного репортажа и один из величайших в истории примеров приключенческой книги для мальчиков. Некоторые гости приходили только для того, чтобы послушать, как Гюго читает очередную страницу своего обличения. Видя его жестикуляцию – некоторые сравнивали его с сеятелем, – гости, возможно, замечали то, что Гюго старался скрыть, изображая праведный гнев. Однако то же чувство он подчеркивает в переписке: «Никогда еще у меня на душе не было так легко и хорошо. События в Париже прекрасно мне подходят. Они достигают высот идеала с обеих сторон – зверства и гротеск… Эти негодяи [Луи-Наполеон и его приспешники. – Г. Р.] – бесподобные экземпляры. Бесславие в миниатюре. По-моему, это великолепно».

Или, если копнуть чуть глубже и вспомнить «Конец Сатаны»: «Человек – узник собственного сердца. Ненависть освобождает»{884}.

Такое чувство освобождения из собственной тюрьмы и получившийся в результате всплеск творческой энергии помогает объяснить великую тайну восьми месяцев, которые Гюго провел в Брюсселе. Почему он приберегал мощные залпы «Истории одного преступления» до 1877 года? Почему он заменил их однотомной «ручной гранатой» под названием «Наполеон Малый»? Если открыть «Историю одного преступления», ответ можно найти почти на каждой странице. Никто не может написать 600 страниц в резкой черно-белой гамме и выглядеть полностью правдивым. Литературное достоинство «Истории одного преступления» одновременно является и его величайшим недостатком: «Люди подумают, что читают роман, а они читают историю!» Даже самые невероятные свидетельства, которыми воспользовался Гюго, кажутся вполне точными, по крайней мере в общем смысле. Но он не был способен заморозить персонажей и события, чтобы представить их как вещественные доказательства на суде. Разговоры, которые он не слышал, и слухи слишком идеальные и символичные для того, чтобы опустить их, бросают тень сомнения на весь рассказ в целом.

Например, в разделе о тайных казнях, которые, несомненно, имели место, Гюго утверждает, что 13 декабря в тусклом рассветном полумраке «прохожий, шедший по безлюдной улице Сент-Оноре, видел три тяжело нагруженных фургона, ехавших под охраной конной стражи. По кровавому следу, тянувшемуся за этими фургонами, можно было определить их путь. Они направлялись от Марсова поля к Монмартрскому кладбищу. Они были битком набиты трупами». Прекрасное окончание главы. Но здесь читателя просят поверить, что кровь еще текла, а не свернулась, на протяжении двух миль, что стража повернула не туда после того, как процессия переправилась на другой берег, и что одна из главных улиц, ведущая к центральным рынкам, воскресным утром была безлюдна{885}.

Преодолев ужас от того, что столько трудов пропадает напрасно, Гюго за месяц, в июне 1852 года, написал «Наполеона Малого». На сей раз он ограничился сухими выпадами: поведал о злобной сущности Луи-Наполеона, очертил ключевые моменты переворота, вскрыл его социальную и политическую подоплеку. Автор вынужден был выступать скрытно, от третьего лица; он парил над историей, как указующий перст на пиру Валтасара. «Эта книга – просто рука, которая поднимается из тьмы и срывает маску». Он показал пиратский флаг, реющий над Елисейскими Полями, объяснил жульничество президента с плебисцитом, назначенным на 20 декабря и призванным узаконить переворот, и разоблачил несправедливость печально известных «Смешанных комиссий»: тайные судебные процессы, проводимые армией и чиновниками, на которых судили «всех враждебно настроенных по отношению к правительству» и «людей с передовыми взглядами». Хотя даже такие сочувствующие читатели, как Браунинги, подозревали, что Гюго просто «солгал» о событиях в Париже{886}. «Наполеон Малый» – это блестящее, точное описание современного полицейского государства, «Скотный двор» без аллегорий, произведение, которому присуще поистине оруэлловское чувство зловещего бурлеска: «Преступление Бонапарта – не преступление; оно называется необходимостью. Засада Бонапарта – не засада; она называется охраной порядка. Кражи Бонапарта – не кражи; они называются государственными мерами».

Гюго знал: как только будет опубликован «Наполеон Малый», его семья в Париже очутится в центре взрыва. Даже в Бельгии было небезопасно; бельгийцам не хотелось злить своего непредсказуемого соседа. 23 июля 1852 г. Леопольд, король Бельгии, писал своей племяннице, королеве Виктории: «Нас очень беспокоит наш договор с Францией. Виктор Гюго написал книгу, направленную против Луи-Наполеона, которая приведет того в ярость и которую он издает здесь; после такого едва ли мы можем оставить у себя Виктора Гюго»{887}.