Сочинение на вольную тему - Анатолий Кудравец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Назавтра пошли в загс, а еще через два дня он уехал. Он все пропадал в командировках. Мотался по всей нашей области. Я снова одна, и снова мне страшно, как тогда, на лыжах… И вижу уже, что не то, не то я сделала… Нет в моем сердце любви к нему. Я и хочу любить его, и не могу… Ищу любви — и не нахожу. Он и высокий, может, даже красивый, и поговорить умеет, а мне чего-то не хватает. Чего — и сама не знаю. Правда, тогда я не знала, чего мне не хватает. Как раз души не хватало, человечности. Мы были совсем разные люди, у него своя жизнь, у меня своя. Только постель одна. А разве ее надолго хватит? Искала я в нем опору, а нашла цепи. Днем еще туда-сюда, а ночь придет — все думаю, думаю. Приехал он как-то из командировки, я ему и говорю: «Не будем смешить людей… Давай разойдемся». И разошлись. Побыла я еще немного на Севере, а потом вернулась обратно в Белоруссию…
Вера замолчала. Иван ожидал, что она сейчас заплачет, и боялся этого, но она засмеялась. Неестественно веселым, фальшивым смехом.
— Вот и все… и давай больше не будем об этом. Это мое, и пусть оно будет со мной. — Она вздохнула, тряхнула головой. — Давай про что-нибудь веселое…
— Про что?
— Про тебя. Я тебя совсем не знаю.
Зубок месяца успел перебраться в другое окно, но свет его нисколько не слаб. Иван видел те же тени у нее под глазами, у рта, тот же блеск глаз…
— Можно и обо мне, — задумчиво ответил Иван и притянул Веру к себе. — Можно и обо мне… — И без всякого перехода, как продолжение сказанного, но так же сокровенно и тихо: — Хорошо, что ты приехала…
— Ей-богу?
— Ага…
— Ну, а ты… хоть когда-нибудь и хоть просто так… думал ли ты обо мне…
— Думал… Только до сегодняшнего дня ты была где-то далеко-далеко, так далеко, словно тебя и не было…
— Может, это была и не я?
— Может, и не ты. Зато теперь ты, и мне кажется, что и всегда была ты. Не знаю почему, но сегодня я, может, впервые по-настоящему почувствовал радость оттого, что живу на свете. Не в смысле: «Жую, — значит, живу», а в более высоком: «Живу, — значит, действую, ошибаюсь».
— Не боюсь ринуться с кулаками в драку… — уколола Вера.
— И с кулаками. Без этого нельзя. Жизнь сложна, а люди разные… Одному не хватает денег на хлеб, другому — на машину, и каждый хочет иметь свое… И снова же… эта радуница, кладбище, вечеринка… Сегодня я впервые задумался о том, что на кладбище лежит больше людей, чем ходит в живых. Намного больше.
«Заносит тебя, Левонович, заносит. Не надо мудрить. Меньше абстракции — больше ясности, больше правды…» — напомнил о себе внутренний голос, и Иван согласился с ним и замолчал.
Было совсем светло, когда Иван собрался идти домой. Пели жаворонки. Вера проводила его во двор, держа руки у щек: они горели. Иван задержался у калитки.
— Иди, иди! И так не знаю, как я сегодня буду смотреть твоей матери в глаза…
— Как и всегда…
— Что ты?! Разве она примирится с тем, что ты был у разведенки?
— Примирится, — ответил Иван, но для себя отметил, что «разведенка» — материно слово и она его не уважает.
…Уснул он мгновенно, едва прикоснувшись головой к подушке.
X
Проснулся Иван поздно. И проснулся не потому, что выспался, — когда тут было? — а от острой заботы.
Мать кончала топить печку. Плотно сжав губы, она орудовала у печки, хватала в руки то один ухват, то второй — и из печки тогда слышалось то жалобное позвякивание сковороды, то глухой стук чугунков на поду, то сухое потрескивание сложенных в кучу головешек. По тому, как грохала она дверью, открывая и закрывая ее, не боясь разбудить его, Ивана, знал, что она сердится, и догадывался, что причина ее злости — Вера…
Теперь, на утреннюю, трезвую голову, Иван ясно понял, что в его жизни произошел поворот, и этот поворот принес новое в отношения между ним и матерью. Было так на душе, словно он провинился перед ней, словно в чем-то изменил ей. Иван знал, что ему будет тяжело заговорить. Он видел ее злое, нахмуренное лицо, хлопотливо-решительные движения, и ему было жаль ее, ее ненужной злости. Жалость эта точила его и позже — перед завтраком и за столом, когда ели, оба молчаливые, возбужденно-настороженные.
Когда поднялись из-за стола, мать дольше не выдержала:
— У Веры ноченьку провел?
— Ага…
— Новый дом нашел?
— Мама…
— Где мама, кто мама? Не нужна уже мама. Дожилася-а-а! — Мать ухватилась за голову и заголосила, как по покойнику. — А неужели ты девку найти не мог? Неужели свет таким голым стал?.. Разведенку нашел… Она в прошлом году приезжала, так Потапов вертелся возле нее, а в этом году — на тебе! — мой сынок…
— Мама! Зачем ты выдумываешь? — Он схватил ее за плечи, повернул к себе…
И она сразу умолкла, словно и не голосила только что. Глаза ее смотрели спокойно и твердо.
— Я не хочу тебя учить, сынок, — заговорила она, боясь, что он не будет слушать. — Ты не маленький, и все вы теперь ученые, даже слишком ученые. Только не думай, что ты чистое золото…
— Я этого не думаю. — Он попробовал улыбнуться.
— И никогда не думай. Запомни: там, где не угодил один, нелегко будет угодить тебе… Бывает, что люди сходятся случайно, а расходятся всегда не без причин…
— Не надо об этом, мама, — сказал он тихо. — Я это знаю. И еще… Я хочу, чтоб ты знала, что мама у меня одна. Это ты, мама…
Мать всхлипнула, припала к его груди:
— Я не хочу ничего выдумывать про Веру. И работящая, и горя хлебнула. Может, и то, что про Потапова хлопца говорили, брехня. За кем он не бегал… Но как подумаю — полсвета обошел, а девку себе не мог найти.
— У тебя, мама, уже седые волосы, — сказал он, не слушая ее.
— Чтоб с вами, да не поседели, — снова встрепенулась она. — Дай зеркало…
Иван подал зеркало. Она долго разглядывала себя, поставила зеркало на стол.
— Где твой чемодан?.. Надо собираться.
Иван вышел во двор, но и во дворе слышал голос матери. Не утерпел, уткнулся носом в стекло: она стояла над раскрытым чемоданом, причитала…
…Как всегда, она проводила его за ворота, но стояла, не хотела выпускать чемодан из рук. Бросила взгляд в один конец села, в другой, словно чего-то ждала от Ивана, словно он должен был что-то сделать и не сделал, или, может, сама хотела что-то сделать и недоставало ей для этого простого желания. Наконец передала чемодан, и их руки встретились на ручке — ее, теплая и шершавая, и его, крепкая и быстрая, какое-то время помедлили, прежде чем разойтись, и у Ивана екнуло внутри.
— Так что я хотела сказать, сынок. Ага. Когда я помру, все равно приезжай. Хотя на радуницу. Она всегда приходится на одно время, это легко запомнить. Она всегда бывает на второй вторник после пасхи…
— Зачем ты об этом, мама?
— Ага, она всегда приходится на второй вторник после пасхи…
Мать словно не слышала его и не видела, словно разговаривала сама с собой. И Иван подумал о том, что ему очень посчастливилось попасть домой в такой день, когда все вместе — и слезы, и радость, и живые, и мертвые, когда к каждому человеку приходят мысли о том, кто он и что он, и есть ли у него на свете еще что-нибудь, кроме его самого…
Они поцеловались, и Иван пошел.
На Вавилином дворе Иван увидел Нону. Она тоже увидела его, подошла к воротам. Улыбнулась несмелой, растерянной улыбкой, и Ивану впервые по-настоящему стало жаль ее.
— Пошли! — Иван кивнул головой в сторону станции. Он старался сделать вид, что вчера ничего не было: и Вавила ничего не говорил ему, и Нона не плакала на лавочке.
— Нам же в разные стороны, Иван. — Она прикусила губу. — Я поеду позже.
— Тогда счастливо!
— Тебе тоже.
Он пошел, чувствуя на себе ее взгляд, боясь оглянуться, чтоб не встретиться с ее глазами. Потом услышал сухой, как щелчок кнута, голос. Кажется, кричала Нонина мать: «Ну чего стоишь, чего глаза пялишь? Пошел — и пусть идет».
В канавах по обе стороны дороги млела желтая вода. В небе — слева и справа — трепетали крылышками, звенели жаворонки. Иван шел стежкой, которая виляла по глиняному хребту вдоль канавы, легко перепрыгивал через вымоины. Ботинки его были в грязи, но он все равно дороги не выбирал. В правой руке он нес чемодан, левой махал в такт ходьбе.
Не доходя до лип, остановился, потом свернул с дороги, пошел напрямик полем, глубоко проваливаясь ногами в землю. Никаких намеков на то, что еще пять лет назад здесь стояли паровик, лесопилка. Перевезли — и как будто так и было. Даже не видно, где был колодец. Черная, с густой глиняной замешкой земля. Только дорога та и липы те же. И земля та.
Невдалеке от лип, возвышаясь над ними, стояла круглая бетонная мачта. Метрах в четырехстах от нее на поле видна была другая, дальше — третья… Мачты шли к центру колхоза.
«И здесь уже опоры меняют. Надо будет сказать Вас Васу, чтоб эту командировку считал моей».
