Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

— Да! Но я не отец: меня тебе не в чем упрекнуть.

— Упрекнуть? — с презрением процедил Андрей. — Ты сам в себе разбирайся. Мне нет дела до тебя.

— Смотри, злость съест тебя. И так кожа да кости. Открой глаза, посмотри вокруг: вот к чему привела всеобщая злость. Единая, неделимая, могучая, славная Россия бежит с последнего пятачка.

— Еще слово о России, и я выстрелю. Я выстрелю в тебя! — закричал Андрей дико.

— Сумасшедший, — горько сказал Виктор, с усилием поднимаясь в седло. — Ты сумасшедший, — повторил он. — Выстрелишь? Стреляй... Разве могут сегодня испугать меня угрозы еще одного неврастеника?

— А я боюсь?! Смотри! — Андрей выхватил револьвер, ловко вытащил из барабана патроны, оставив в гнезде один. Испытующе посмотрев на брата, он крутанул ладонью левой руки барабан, нажал курок. Раздался сухой щелчок — выстрела не последовало.

— Ну, ты, братец, довоевался. До полной истерики, — сказал безразлично Виктор. — Мне жаль тебя. Прощай. — Он тронул лошадь и двинулся вдоль колонны.

Мимо Андрея прошагал маленький солдатик, сгибаясь под тяжестью амуниции. Одна нога у него была в сапоге, другая босая. Ступня — в запекшейся черной крови. Ветер вязал его шаги полами длинной шинели.

— Виктор! — опомнившись, закричал вслед Андрей. — Прости! Я не могу иначе, пойми! Постой!

Виктор не ответил. Широкая спина его и голова под красным башлыком медленно удалялись, и вскоре его закрыли спины солдат и офицеров Кутеповского корпуса, устало и обреченно катившихся к морю...

Все явственней и чаще звучала артиллерийская канонада. В небе то и дело вспыхивали курчавые облачка шрапнельных разрывов. Бесконечная колонна серых шинелей и серых папах, усталых, исхудавших лошадей, кухонь, санитарных двуколок и обозных фур, нагруженных ранеными, время от времени ускоряла движение и, словно гигантская змея, двигалась, шевелилась быстрее, спешила вперед, повторяя все повороты разбитой тысячами ног и колес дороги.

На крыльцо аппаратной выскочил яростный Слащев. Поведя вокруг невидящими глазами, он крикнул Белопольскому, глядя сквозь него и не замечая его:

— Едем в Севастополь! Немедля! Кутепов — свинья! Не даст мотора, скотина!.. Господа генералы! Засели в штабах, командуют. И этот — кашевар. Ничего, мы еще поговорим в Севастополе, господин барон фон Врангель!.. Едем! Вы, надеюсь, готовы, капитан? С кем вы беседовали?

— Случайная встреча, господин генерал. Сослуживец. Бывший. Неприятные известия? — с часто появляющимся у него в последнее время упорством продолжал допытываться Слащев. — Как на духу, капитан. Я же вижу, не скрытничайте, на вас лица нет. А? Ну!

— Ничего особенного, господин генерал.

— Нужна моя помощь?

— Имею нужду отлучиться в местечко «Бельведер», что неподалеку от Фороса. На несколько часов, по личному делу.

— Личные дела в такой час, капитан? — с неудовольствием переспросил Слащев. — Извольте объясниться. У меня вот никаких личных дел нет.

— Хочу повидать деда, узнать, готов ли он к эвакуации. Помочь, вероятно, — беспомощный старик, господин генерал.

— Но вы будете мне крайне нужны в Севастополе во время сражения с Врангелем.

— А мне крайне нужно убедиться, что дед в безопасности, господин генерал.

— Ого! Вон как вы заговорили?!

— За время службы я впервые обращаюсь к вам с личной просьбой.

— Ладно, ладно, капитан. Не петушитесь, посмотрим. Нужно еще добраться до Севастополя...

Громоздкий «паккард» с мечущимся в нетерпении Слащсвым тащился по разбитой дороге, утопая в грязи и путаясь меж рядов отступающей дивизии. Генерал поминутно кричал: «Гони! Гони!», шофер жал на клаксон, серые шинели равнодушно и не спеша размыкались, чтобы пропустить его, отходя на обочины, и так же безучастно сходились вслед за автомобилем, не поднимая головы, не в силах даже выругаться. Люди были измотаны до предела и спали на ходу. Привала не объявляли, командиры понимали: дай команду отдыхать — солдаты попадают на землю, их и большевистские штыки не поднимут.

Догнал автомобиль и полковника Белопольского. Виктор сидел на лошади мешковато, казалось, он еще больше одряхлел и совершенно не реагировал на происходящее. Кубанская кобылка вроде бы сама выбирала себе путь. Услышав дыхание приближающейся машины, она приняла вправо и покорно остановилась на обочине. Всадник не заметил автомобиля и сидящих в нем. Андрей отвернулся. Слащев и тут не удержался от замечаний, но, против своих правил, не приказал остановиться, не стал распекать провинившихся и вершить суд на месте, как привык это делать, — торопился. А посему ограничился одним высказыванием:

— Дерьмо! Все дерьмо вокруг, даже штаб-офицеры! Ни в седле сидеть, ни командиров приветствовать. Набрали дерьма! Вот и полетело все к чертям собачьим: порядки, фронт, Россия!

Андрей дернул в его сторону обезображенным от ярости лицом, полоснул злым черным взглядом, но промолчал...

Ночью Слащев прибыл в Севастополь. Он приказал сразу же вести себя в Большой дворец и, как был, в грязных сапогах и шинели, направился к главнокомандующему. Дежурный генерал доложил о нем. Врангель передал герою Крыма, что никак не может принять его теперь, да и поутру вряд ли сможет уделить ему время: вопросы эвакуации, спасения армии и мирных граждан поглощают его целиком.

Выскочив из Большого дворца, Слащев в гневе расстрелял в землю обойму, а на вопрос фельдфебеля, прибежавшего с тремя караульными, резко ответил, что он чистит личное оружие, чтобы стрелять в большевиков, местных предателей и трусов. Кого он имел в виду, фельдфебель, конечно, не понял, да и думать не стал. Слащев отпустил Белопольского, и тот, взяв в повод запасную лошадь, поскакал в «Бельведер»...

А в это время в ночной степи истекал кровью Виктор...

Еще в сумерках колонну внезапно обстрелял проходящий неподалеку бронепоезд. То ли свой, охваченный паникой отступления, то ли противника, прорвавшийся далеко вперед и решивший погулять по белым тылам. Он дал по колонне из всего калибра, полил из пулеметов с близкого расстояния.

«В цепь! В цепь!» — закричал Белопольский и, хлестнув лошадь, помчался в хвост колонны, чтобы проследить, как исполняют его приказание. Он мотался под огнем, посреди снежной круговерти, в сбившемся на плечи башлыке, в сдвинутой на потный лоб папахе, расстегнутой шинели, и орал охрипшим голосом.

Осколками разорвавшегося неподалеку снаряда конь и всадник были ранены одновременно. Ошалевшая лошадь понесла Белопольского прочь от дороги, в метельную степь. Белопольский потерял сознание и вывалился из седла. Последняя мысль, которая неожиданно четко сформировалась и осталась в памяти, была о том, что глупо умирать от своего же снаряда...

Очнулся Белопольский в полной темноте от нестерпимого холода. Он лежал на мерзлой степной земле. Морозец сковал тонкой хрусткой коркой лужицы. Метель утихла. Было очень тихо вокруг, и он слышал, как трудно бьется сердце и кровь выталкивается из ран. Жизнь оставляла Виктора, но он не чувствовал этого. Только холод, холод, пронизывавший его. Сделав усилие, Белопольский приподнялся на руках, чтобы осмотреться. Никого и ничего. Куда подевались все? Сколько он пролежал тут? Куда занесла его проклятая кобыла? Мысли пронеслись ворохом, не обеспокоив его, и вновь наступило блаженное спокойствие. Он приказал себе собраться с силами и крикнул: «Э-эй! Кто-нибудь!» А потом, с трудом действуя окровавленной рукой, достал револьвер и несколько раз нажал на спусковой крючок, с радостью слыша звуки выстрелов. Никто не отозвался, и тогда он пополз, сам не зная куда, лишь бы уйти от этой давящей на уши тишины.

Снова усилился степной ветер, понес снег. Виктор не знал, сколько прошло времени, давно ли он ползет. Он выбрасывал вперед правую здоровую руку, поджимал к груди непослушные, ставшие уже нечувствительными ноги и, как казалось ему, стремительно, с силой выпрямлялся. Он думал, ползет быстро, как змея. Но он лишь крутился на месте, точно петух, у которого только что отрубили голову. Виктор согрелся, но обессилел. Потревоженная неосторожным движением рана на бедре снова начала кровоточить. Правой рукой он достал платок и, действуя на ощупь, попытался засунуть его в рану. Дикая боль прожгла его, по глазам полоснула яркая вспышка, и он потерял сознание.

Вновь очнулся Виктор от ощущения, что кто-то зовет его. Он открыл глаза. Кругом по-прежнему было темно и торжественно тихо. Голова разламывалась от боли, но мысли казались отчетливыми, спокойными и мирными. Теперь Виктор понимал, что умирает. Он один на целом свете, и никто ему уже не поможет.

Виктор с детства стал солдатом. Он знал, что может умереть в любую минуту, и не раз думал о смерти — она представлялась ему в пылу сражения, при атаке, на виду у его солдат и товарищей. То, что произошло нынче, в ночной снежной степи, — к такому он не был готов, и, вероятно, поэтому остро пожалел себя, подумал, что погибает зря и глупо, не зная даже и от кого — от своих или чужих, пославших в него, верного солдата Российской империи, десяток смертельных осколков. С жалостью подумал он и об Андрее, о их последнем разговоре. Что-то не так он сказал, зло и жестоко, был безжалостен к младшему брату, который сам озверел и ожесточился от грязи и крови, — не дал себе труда разобраться в его состоянии, а налетел с нравоучениями.