Тайный Союз мстителей - Хорст Бастиан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Учитель вздрогнул от этих слов, посмотрел на него и улыбнулся.
— Да… Почему же эта граница все-таки хорошая граница? На это есть много веских причин. Но для нас одна важнее всех остальных. Я хотел бы это пояснить вам одной историей. Не бойтесь, она не длинная, да и не история это вовсе. Это быль — то, что произошло со мной самим.
Это было шесть лет назад. Я служил тогда в штрафной роте рядовым. Мне предстояло впервые участвовать в бою — ночном бою. Но пока что был еще полдень. До передовой далеко. Мы уже многие часы тряслись на грузовике по польской территории, редко когда встречая людей. Может быть, это они нас избегали, а может, их и просто не было. Меня знобило. Казалось, все страна оледенела при виде нас, и даже когда воздух был прозрачным, пахло пожарищами.
Ехало нас всего одиннадцать человек, но не все такие молодые ребята, как я. Но к чему я это? Каждый из нас был, так сказать, сам по себе. Никто ничего не говорил. Может быть, это и всегда так бывает, когда неуверен, доживешь ли до завтрашнего дня? Штрафник — это ведь смертник. Есть над чем подумать перед боем, вот и молчишь. Что ты сделал неправильного в жизни? Что правильно? Кто останется после тебя? И что будет, если ты все-таки выживешь? Так примерно думал каждый из нас. Товарищ, сидевший рядом со мной, был единственным человеком, с которым я обмолвился несколькими фразами. Он был раза в два старше меня.
Неожиданно он произнес:
«Я был в Варшаве», — и пристально посмотрел на меня.
Я не ответил, так и не поняв, к чему это он.
«А вообще-то ты знаешь, что такое Варшава?» — спросил он затем.
«Странный какой-то, — подумал я и, ухмыляясь, тянул с ответом. За кого он, собственно, меня принимает? Если хочет меня взять на пушку, лучше бы сразу спросил, знаю ли я такую столицу — Берлин».
«Ухмыляешься? — проговорил он теперь. — Ухмыляйся, в каком бы дерьме мы ни сидели! Все лучше, чем если бы ты начал плести о том, что Варшава — столица Польши, что там хорошенькие девчонки, широкие улицы и что на скверах можно рвать цветы. — Он засмеялся, и смех его был нерадостен. Так смеется обманутый человек, которому всучили непокрытый вексель. — Нет, дорогой мой, — продолжал он. — Это все не Варшава. Варшава — это выжженная земля. Варшава — это горы пепла. А была она когда-то городом с миллионным населением. Бог ты мой! Варшава плачет, она рыдает от боли, хотя жителей там и нет. Можешь поверить мне — сам своими глазами видел. Такое уж не назовешь войной. Это какое-то бешеное безумство. Улицу за улицей взрывают динамитом, жгут огнеметами, бензином!..»
«Не ори ты так громко!» — предупредил я.
Пристально взглянув на меня, он замолчал на минуту.
«А ты ведь прав! Лучше всего самому себе приказать: проглоти, друг, не первая это пилюля, которую тебе приходится глотать! Неважно, что она горькая. Только бы помог этот крысиный яд!» Он плюнул навстречу ветру.
«Ужасно!» — только и сказал я.
Он же, покачав головой, ответил:
«Болтовня! «Ужасно» — не то слово. Будто у тебя почву вырвали из-под ног и ты провалился в бездну. Ты получил приказ разрушить целый город, и вдруг ты больше не можешь». Он умолк, поджав губы, словно и так уже сказал слишком много.
Подумав, я наконец спросил:
«За что ты в штрафники попал?»
«Я полюбил Варшаву», — ответил он.
«А сам взрывал ее», — заметил я.
«Да, взрывал, но потом больше не мог. А то они б меня к вам сюда не сунули. Я видел, как Варшава давала отпор. Горстка людей сражалась за город. Ты думаешь, в этом не было никакого смысла? Нет, дружок, в этом был великий смысл — это был настоящий героизм! Мне стало стыдно перед ними, с этого и началось. Но это еще далеко не все. Я понял, что Варшаву защищали не просто люди, что тут сражалась сама любовь, понимаешь? Любовь к жизни, к этому городу!..»
Он отвернулся и стал смотреть на полотно шоссе, убегавшее от нас.
Прошли часы, небо начало темнеть, когда мы наконец остановились. Посреди деревни. Деревню эту, конечно, уже нельзя было назвать деревней. Деревня — ведь это люди, скот, дома, риги… Здесь же ничего этого не было. Обгоревшие остатки стен, разбитая тарелка на земле… Ветер гоняет перья из разорванной подушки.
Я ничего не мог понять: почему здесь все разрушено. Боев вроде не было. На земле ни воронки, ни следов гусениц от танков — ничего. Но, может быть, фронт все-таки… Я спросил товарища, с которым мы говорили по дороге. Он ответил:
«Какой там фронт! Партизанская деревня. Больше ничего!»
Он сказал это таким тоном, что я сразу понял: «Чего ты, собственно, ждешь в этой стране от немцев? Героических поступков?» Затем сразу же и ответ: «Нет, дружок. Здесь бойня. Здесь жгут и взрывают. Можешь уж мне поверить!»
Наш унтер приказал нам осмотреться — нет ли где поблизости немецких солдат. И мы отправились, словно завороженные жутким молчанием, затаившимся во всех углах.
Деревня, или то, что называлось ею, растянулась вдоль шоссе. Мы нигде не могли обнаружить и следов жизни.
И вдруг — мы уже хотели повернуть — услышали какой-то хриплый вой.
«Собака! — воскликнул мой товарищ. — Видишь, где она?»
Но я ничего не видел. В следующую же минуту мы убедились, что увидеть ее было невозможно. Она выла за дверью. Дверь была завалена бревнами. А вела она в маленькое кирпичное здание без окон, случайно оставшееся неразрушенным. Баня или прачечная, должно быть… Покуда мой товарищ подстраховывал меня, стоя в сторонке с автоматом, я отвалил бревна от двери. Работа оказалась нелегкой. Я взмок. Но вот наконец я откатил последнее бревно, и дверь тут же подалась.
Внутри — кромешная тьма. Сначала ничто там не шевелилось. Но вдруг на пороге показалась собака. Это был скелет, обтянутый кожей. Морда выглядела еще живой, но глаза уже закатились, как у мертвой. Она стояла пошатываясь. Я не мог понять, как в таком теле еще могла биться жизнь. Собака снова завыла и вдруг бросилась бежать — прямо, прямо через деревню. Вой ее нарастал, как вой сирены, и неожиданно оборвался. Примерно метрах в двухстах от нас собака упала и так и осталась лежать бездыханной.
«Сдохла», — сказал мой товарищ и вытер пот со лба.
«Да, взбесилась. По-настоящему взбесилась».
Он кивнул. Смерть несчастного пса произвела на нас обоих гнетущее впечатление.
«Давай зайдем, — предложил товарищ. — Здесь что-то не так. Ради собаки никто не станет заваливать дверь бревнами».
Навстречу нам пахнуло сыростью. К этому примешивалась вонь, от которой с души воротило. Внезапно мы оба отпрянули. В свете карманного фонаря нам представилось ужасающее зрелище. Дети. Восемь или десять детей. И все мертвые. Среди них не было никого, кто дожил бы до двенадцати лет. Правда, лица их выглядели старше. Кругом стояла тишина. Фонарь погас. Это мой товарищ погасил его. Но мы не могли сдвинуться с места. Как будто мертвые дети приковали нас к месту, крича: «Запомните, что вы увидели здесь! Не забывайте! Никогда не забывайте!!!»
«С голоду умерли! — тихо произнес мой товарищ. — Они заставили их умереть с голоду».
Голос его звучал сдавленно, и я понял — он плачет.
Мне стало дурно. Я вышел и сел на первый попавшийся камень. Теперь показался и мой спутник. Глаза его горели огнем.
«Ты понял или нет? — спросил он. — Собака!»
Я смотрел на него.
«Они нарочно заперли ее с ними, чтобы она сожрала ребят. Ей-то тоже есть было нечего. А она не тронула их. Нет, не тронула! Она взбесилась от голода, от ужаса, охватившего ее. Но не тронула детей. Что же это за бестия придумала такое?»
«Немцы!» — сказал я. И слово это было лишним, но я произнес его потому, что сам был немцем, потому что мне было стыдно…
«Да, немцы! — сказал мой товарищ. — И все же тебе не должно быть стыдно за то, что ты тоже немец. Не все немцы такие. К счастью, есть и другие. Но все это будет записано на наш счет, все, все! Это ведь наша война, мы ее ведем…»
«Недолго осталось. Мне во всяком случае», — ответил я, выдав свои самые сокровенные мысли.
Он опять пристально взглянул на меня и отвернулся. Немного позднее он снова заговорил.
«Идет! Ты тот, кого мне надо. И я с тобой! При первой же возможности мы повернем автоматы, дружок ты мой! И тогда все увидят, как мы умеем драться».
Мы поднялись. На обратном пути мы почти не разговаривали. Только в одном месте, когда шагали через ржаное поле, мы снова разговорились. Белесые стебли казались усталыми. Колоски были пусты, без зерен: выпали или их выклевали птицы. Земледельцев ведь здесь не было — урожай и погибал. Лето кончалось. Небо над нами было тоже усталым, и от этого на душе становилось особенно горько.
«Разве это можно поправить?» — невольно произнес я, должно быть глубоко задумавшись.
Мой спутник сказал:
«Деревни, города — может быть. А вот убитых? Разве их вернешь? Нет, друг мой, извлеки из всего этого урок и, покуда жив, помни о нем. И это будет много, даже очень много, если ты это сумеешь».
