Венец всевластия - Нина Соротокина

Новгород привел Паоло в изумление. Он был гораздо богаче и нарядней Москвы. Поражало обилие каменных церквей и монастырских стен, блестели купола золотые, изумрудные — из обливной керамики, крытые деревянным, отливавшим шелком лемехом. Сами храмы тоже были ни с чем не сравнимы, они ладно вписывались в пейзаж. Шершавые их стены, сложенные из белого известняка или обожженного кирпича, словно не имели четких очертаний, и все время меняли форму — от солнечных бликов, ветра и шевелящихся теней веток. Он ощущал город родным. Какие-то токи начинали бродить по телу, спине становилось жарко, губы морщились улыбкой. Однако вид домов не всегда радовал. Много было заколоченных окон, пустых подворий, одичавших брехливых псов. За каким забором стоит тот дом, где в большой горнице сияет позолотой божница, а под лампадой словно в яслях Христовых покоится драгоценное яйцо с зеленым листком?

Настал день, когда Паоло разрешили пойти на Софийскую сторону посмотреть Детинец и храм Софии Святой Премудрости Божьей.

— Через Волхов иди по Большому мосту, — напутствовал Игнатий. — И не вздумай по льду идти. Мартовский лед ненадежен. Угодишь в полынью, все наше лечение насмарку.

Паоло дошел до Кремля без помех, через Спасскую башню попал на улицу со странным названием Пискупля, но в Софийский храм заходить не стал. Где-то здесь, в Людином конце, находилась церковь Святого Власия — объект его мечтаний. Спроси он у любого похожего, тот сразу указал бы правильный путь. Но Паоло медлил разыскивать родственников, пугался предстоящей встречи, он явно мышковал с главной своей идеей. И сейчас он решил приглядеться, пусть ноги сами понесут. В душе его тлела слабая надежда, что наследственная память сама укажет ему правильный путь.

Не указала. Вместо того чтобы повернуть налево, он пошел направо, протопал весь Загородский конец и попал в Неревский. За земляным валом, обогнув пожарище — богатый когда-то был двор — он попал в ремесленную слободу, раскинувшуюся на высоком берегу Волхова. Здесь как на ладони была видна вся торговая сторона. Красиво, только дух тяжелый. За слободой, высвободив площадку у могучего соснового леса, стоял монастырь. У проходящего чернеца Паоло спросил его названии. Свято Духов — вот как он назывался. Какое странное противоречие. Потом сообразил и рассмеялся. Слобода принадлежала кожевникам, отсюда и смрадный запах. Здесь днем и ночью дымят трубы в мастерских, ремесленники дубят шкуры, вот и распускают вонь по всей округе.

Домой он вернулся только к вечеру. Из дальней прогулки он принес новые непонятные слова и кучу вопросов. Игнатий радовался, что отрок начал проявлять любопытство к жизни и с удовольствием рассказывал.

— Обыденная церковь, говоришь? Это такая церковь, которую за один день возводят, прося защиты от Господа от какой-либо напасти.

— Как же за один день можно построить церковь?

— Деревянную-то? Трудно, конечно, но когда всем миром… Управляемся, словом.

— Храм Симеона Богоприимца каменный.

— Так вы и там побывали? Далече вас занесло. Обыденная церковь только первый год деревянной стоит, а потом на этом же месте возводят каменную. А Симеона воздвигли в честь избавления от мора.

Про пожарище у земляного вала Паоло не спросил, в городе много было черных дыр обугленных дворов, но Игнатий сам взялся рассказывать.

— То пожарище стороной обходят, потому что двор сей принадлежал Марфе-посаднице. Неукротимая была женщина. По богатству она была третьей у нас — после владыки и монастырей. Но все отнял Господь. И саму казнили, и сыновей — все прахом.

— Не Господь ее жизнь отнял, а царь Иван, — сказал Паоло заносчиво.

Игнатий пришел в ужас.

— Никогда не говори этого вслух. Тьфу-тьфу…

— У нас во Флоренции, — насупился Паоло, — принято говорить вслух о несправедливом притеснении.

— А мы, юноша, свое уже отговорили. Вечевой колокол наш в Москве, а потому в Новгороде сейчас принято молчать и терпеть.

— Как все было, расскажи…

— Откуда начинать?

— Я знаю, что была Шелонская битва, что Новгород ее проиграл…

— Тогда город дорого заплатил Москве. Но мы потеряли только деньги, но не волю. А десять лет назад, нет, двадцать лет назад, я уж заговариваться стал, в семьдесят восьмом году пришел государь с большим войском, осадил Новгород и учинил в городе страшный голод. Новгородцы сдались, открыли ворота и согласились на все условия. Потом приехал князь Иван Юрьевич Патрикеев и на Владычном дворе говорил народу, что государь Иван снял с Новгорода нелюбовь. Потом и грамоты подписали, что берет царь Новгород в свою долю, и скрепили ту грамоту пятидесятью восемью печатями.

Утишился Новгород, но в Москве считали, что он все еще бунтуется. В 87 году началось великое переселение лучших семей купеческих. Казнили тогда многих, ах, многих. Говорили, что они воры, хотели убить наместника государева Якова Захаровича. Но ведь не убили! Может, того убийства в Новгороде и не мыслил никто, и только Москва постановила в своих видах, что мыслили. Я тебе все это рассказываю, потому что ты Федора Васильевича друг, а то бы уста не разомкнул. Когда по городу ходишь, вопросов лишних не задавай. Глаза есть — смотри, а на уста — печать. Понял?

Как не понять. Курицын, рассказывая про Новгород, говорил, что все деяния царя правые. В Москве с этим легко согласиться, а здесь, на месте, все оборачивается злодейством.

— Пятьдесят знатных новгородцев были тогда схвачены и пытаны, — продолжал шептать Игнатий. — Спрашивали у них, а не общались ли они с Казимиром Литовским? На войну с Русью, мол, папа римский деньги давал. А царь Иван очень серчает, когда православных насильно в латинство хотят обратить. Сто человек казнили, кровь бежала, как ручей в половодье. Тогда владыку Феофила взяли под арест и отправили в Москву в Чудов монастырь. По жребию выбрали нового владыку — Сергия, бывшего протопопа Троицкого монастыря. Но он не был угоден Богу. С ума сошел Сергей. Тогда-то царь и митрополит, уже без всякого жребия, а своей властью, прислали к нам Геннадия.

— А почему ты расстрига, Игнатий?

— Спор был церковный. И до Геннадия спорили, и при нем продолжали спорить об аллилуйе: сколько раз на всенощной петь перед «слава тебе, Боже» аллилуйя — три раза или два.

— А в чем здесь смысл? — не понял Паоло.

— Те, которые сугубили аллилуйю, то есть пели ее два раза: «аллилуйя, аллилуйя, слава тебе Боже», укоряли трегубивших в ереси, понеже аллилуйя в переводе и есть «слава тебе, Боже». А это значит, что они четверят Троицу.

— А ты за кого был?

— Я не книжник, я был простой поп, но знаю точный перевод аллилуйя, что значит «хвалите Господа». И стало быть, троегубление не есть грех. А сугубившие продолжали кричать, что это латинство и чистая ересь.