Таежная богиня - Николай Гарин

Никите все время казалось, что он присутствует и даже неуклюже участвует в странном спектакле, который называется свадьбой. Но когда на седьмой день бесконечных разговоров, еды и питья к нему подвели Евдокию, Никита пришел в себя.

Богатая, искусно расшитая бисером меховая сахи не скрывала стройности и аккуратности девичьей фигурки. Покорно склоненная голова Евдокии была накрыта ярким, с длинной бахромой платком. Все, кто находились в чуме, затаили дыхание. Это был кульминационный момент свадебного обряда.

“Сними платок!” — услышал он голос Нюры. Уши, щеки и лоб Никиты горели, хотелось рвануть на улицу и ткнуться лицом в снег. Из постороннего наблюдателя он превратился в главное действующее лицо праздника. Осознание важности происходящего неожиданно обрушилось на него. Здесь и сейчас должно произойти важнейшее событие его жизни, должна возникнуть его семья. Он этого безумно хотел и безумно боялся. И вот он, этот миг.

Никита с Евдокией стояли друг против друга в странном сооружении, состоящем из каркаса конусом поставленных жердей, закинутых оленьими шкурами, а над головой сверкало зимним небом небольшое отверстие. И все это называлось чумом, жилищем северных кочевников. Но Никита чувствовал себя в храме, где свершалось священное таинство бракосочетания.

Никита протянул к Евдокии дрожащие руки и неловко снял платок. Глаза Евдокии были распахнуты. В ее фигуре, взгляде, выражении лица была покорность и кротость. Она смотрела на Никиту преданно и нежно. Ему хотелось молиться, благодарить Бога, что получает от судьбы бесценный подарок, право на это счастье.

Евдокию отчим поставил на самое светлое место в чуме, в поток света, что падал через дымоходное отверстие. Оказавшись в этом потоке, Евдокия будто сама засветилась. Каждая ворсинка ее беленькой сахи, бусинки, волоски, реснички стали серебряными и зазвенели мелодично, едва слышно. Налобные и нагрудные украшения вспыхнули и засияли фантастическими самоцветами. Девушка стала походить на лесную фею — Мисс-не. Даже Нюра, затаив дыхание, неотрывно смотрела на Авдотьюшку, не узнавая ее. У многих по щекам потекли слезы.

Вечером, когда Никита с Евдокией остались одни, в чуме наступила затяжная пауза. В ушах все еще стоял шум голосов, звон посуды, обиженное повизгивание щенков, то и дело попадающих под ноги, скрип нарт отъезжающих гостей, радостный лай собак...

И вот тишина, нарушаемая лишь пощелкиванием догорающих малиновых углей.

Евдокия давно ждала его в большом семейном спальном мешке — кукуле — на хозяйской половине их временного жилища. Истекали последние мгновения ее девичества. Она затаилась на брачном ложе, сгорая от страха, любопытства и затянувшегося ожидания.

А Никиту продолжали терзать сомнения. Было ощущение, что он забрался на чужую территорию и вот-вот совершит кражу.

Сколько у него было женщин? Немного. Лерка, милая славная Лерка, знала бы она, как и от чего он, Никита Гердов, а ныне Павел, сейчас мучается. Ни за что бы не поверила. Хотя, пожалуй, увидев Евдокию... Нет, никому он ее не покажет. Никита осторожно покосился на полог. Сейчас за эту девочку он, не задумываясь, отдаст свою жизнь!

С другой стороны чума послышался тихий шорох. Никита не сразу обратил на это внимание, а когда поднял глаза, обомлел. Перед ним стояла обнаженная Евдокия. Под всполохами догорающего очага тело девушки, казалось, слегка вибрировало. Оно было хрупким и прозрачным, словно выточенное великим мастером из медового янтаря. Глаза были опущены, кулачки стыдливо прижаты к небольшим грудкам, а губы шептали.

— ...Не бойся... я только с виду... Я выдержу...

Евдокия сделала еще шаг, и лицо Никиты уткнулось в теплый, упругий янтарь ее живота, а на голову невесомо легли руки девушки.

— Не жалей меня. Я крепкая. Я с десяти лет тебя ждала... Я все знаю и... умею.

Девушка пахла молоком, как пахнут маленькие дети, и... летом.

Никогда еще Никита не был так счастлив. Вместе с Евдокией они не замечали ни дня, ни ночи, ни голода, ни усталости. Затянувшееся безумие любовной страсти сменилось невероятной нежностью, игрой, забавой и, наконец, шалостью.

Очнулись, когда затрещали первые морозы и надо было чаще протапливать жилище, утеплять постель, навешивать дополнительный полог. Неожиданно закончилась еда, которую кто-то заботливо им все это время готовил. Евдокия заметно повзрослела. Стала серьезнее, задумчивее и даже выше ростом, как показалось Никите. Когда морозы вошли в свою полную силу, на двух упряжках приехала Нюра.

Переехав в отцовское жилище, Никита враз протрезвел. И на следующий день с самого утра был в библиотеке. В просторном, полутемном помещении ничего не изменилось. Стеллажи, массивный тесаный стол, две керосиновых лампы, самодельный глобус, кресло с медвежьей шкурой... В помещении стояла абсолютная тишина. Никита слышал лишь стук сердца и монотонный звон в ушах.

К стеллажам он подходил, как альпинист-новичок к подножию Эвереста. Его охватил трепет перед громадой книг, которые он должен прочитать. “Нет, это невозможно! На эти книги жизнь уйдет! Надо ли?..” — лавина сомнений обрушилась на Никиту. Но он выдержал их атаку, переждал, пересилил себя и вытащил толстенную книгу с флажком, на котором стояла цифра один. Вытащил, взглянул на название и едва удержался на ногах — Библия. Несколько секунд Никита не дышал, ощущая гигантскую тяжесть всего мироздания, истории человечества и земной святости.

Повернув книгу к себе верхним торцом, немного успокоился: торец щетинился множеством закладок. Никита подошел к столу, удобно устроился в кресле, раскрыл книгу, и... время остановилось.

С первых строк Вечной книги, почувствовав ее особый ритм, язык, Никита уже не мог остановиться. Он понял: вот именно то, что ему сейчас надо. Он светлел и лицом, и мыслями. Его качала история, открывая его же глубинные душевные качества, вытаскивая их на поверхность, словно давно забытые вещи из сундуков. Никите было легко и свободно.

Тихо и незаметно рядом с ним появлялась еда, он торопливо ел, не отрываясь от чтения. С наступлением темноты зажигалась, а утром гасла керосиновая лампа. На автомате он ходил в туалет, спал здесь же, в удобном кресле, накрывшись шкурой.

После Библии пошли классики русской и зарубежной философии. Что-то из них он читал в училище, даже сдавал зачеты и экзамены, но только теперь он по-настоящему открывал для себя их мысли. Никита рос от книги к книге. Перед ним раздвигались границы, убегали горизонты, множились познания. Теперь совсем иначе он смотрел на все, что его окружало. Беря в руки очередной фолиант, он находил в нем отклики Вечной книги. Библия стала для него опорой, как тот твердый туман, по которому он поднимался к небу.

Очередность книг, закладки отца, чередование философии, искусства и практической, а порой и справочной литературы разнообразили чтение, не давали спадать интересу.

Где-то рядом была любимая Евдокия, или Аюшка, как он ее называл, когда они оставались вдвоем. Рядом была и Нюра с ее советами и уютом. Однако Никита был поглощен изучением книг. Он обрастал знаниями, словно средневековыми латами, защищая и себя, и близких, готовясь к схватке с непонятным и непредсказуемым будущим. Понимая, что его “доспехи” пригодятся еще и сыну.

Но его главное предназначение — быть художником — брало свое, и Никита, устав от мудрости, подходил к этюднику и размешивал краски. В своей живописи или графических работах он находил покой, равновесие тех чувств и мыслей, которыми он наполнялся от чтения книг. Здесь Никита отдыхал душой.

В начале весны Евдокия сообщила Никите, что у них будет маленький. Три дня Никита не брал в руки книг. Лишь после того, как Евдокия и Нюра шутливо, но очень настойчиво прогнали его, Никита вновь погрузился в изучение.

Когда Никита дочитал последнюю книгу, в конце ее он обнаружил плотно заклеенный пакет.

Почерк отца Никита узнал сразу. “Каждый мужчина рождается для подвига. Это необходимое условие природы”, — было написано на лицевой части конверта вместо адресата.

Никита торопливо раскрыл пакет. Четкие строчки без заглавных и красных строк с немного приплюснутым верхом и низом говорили о том, что для написания текста отец использовался трафарет, вырезанный, судя по всему, из картона. Кроме того буквы в конце каждой строчки часто набегали друг на дружку, но слова были вполне читаемы.

“Здравствуй, сын! Я рад, что твое прошлое в прошлом, а впереди удивительное, крайне важное и самое трудное. Когда я перестал видеть, думал что все, жизни конец. Однако именно в незрячем состоянии я прожил самые счастливые годы. Слепота открыла мне бесконечность удивительных ощущений. Я стал видеть невидимое, а это целые миры. К сожалению, здоровый человек в основном судит о мире посредством зрения и часто ошибается, поскольку мир многомерен и безгранично разнообразен, а видима, как у айсберга, лишь малая его часть.