Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

11_____

Послал с посыльным письмо Павлику, купил туберозу и colchiques d’automne[155]; был обойщик. Дома узнал, что Павлик меня спрашивал по телефону и просил соединить, как только приеду. Оказывается, вчера он с сослуживцами поехал на бега, думая вернуться к 5<-ти> ч., не предупредил меня, проиграл все свои деньги, обедал у товарища и вернулся домой в 8 час., но в таком состоянии, что уже никуда не мог ехать. Пришел в 8-м часу, сердитый и обиженный на мое письмо. Когда я рассказал ему, что с досады я вчера тоже все свои деньги спустил у Александра, думая, что Павлик на меня наплевал, он пришел в страшное негодование. Не знаю, жалость ли о деньгах, которые я мог бы дать ему, самолюбие ли, ревность ли — руководило им больше, но, одним словом, это была форменная сцена. Предложив раньше сделать, как он выразился, «маленькую fatalité»[156], которая, однако, вышла далеко не маленькой, мы поехали теперь уже в «Вену»{352}. Он находит, что штатское мне идет, и будто я кажусь моложе, м<ожет> б<ыть>, и врет, конечно{353}. Не хотел, чтобы я его провожал, и сам меня проводил до угла Лит<ейного> и Невс<кого>. Мне ужасно странны указания на холодность Павлика моих друзей, т. к. всегда я имею подлинные и невозможные для подделки доказательства его сочувствия.

12_____

Ужасно болит голова; с утра читал Casti, был у Чичериных; они очень теплы, звали в пятницу обедать меня с Сережей, покупают дачу в Териоках. Ехал с Николаем Васильевичем до Сената, потом так болела голова, что не пошел к Макарову, а поехал домой, где лег спать. После обеда несколько стало лучше, писал «Эме Лебеф», брал ванну, играл «Manon»; вечером был Ступинский, и мы играли в карты. Ах, если бы Павлику хотя бы отчасти были доступны волшебные сады искусств, как мы бы бродили в них до того, что заблудились бы, потерялись бы. Как я давно не видел Сомова!

13_____

Был счастлив встать со свежей головой; поехал к Иову и Мирону. Иов хотел сегодня же прийти за 2-мя иконами, завтра придут посмотреть остальные. Когда я вернулся, у нас был Лазаревский, вскоре пришел Иов; когда снимали Спаса, Макаров заметил у меня на плече живую бабочку-многоцветницу. Откуда она попала? На меня напал страх: м<ожет> б<ыть>, это гадко, что я продаю иконы, но иначе я не могу. И это лучше для Вас, святые, вы будете видеть молящиеся лица, слышать ирмосы, а тут что вы слышите, что вы видите? Оставлю милого Эммануила, он мне поможет! Прислали «Весы» — всё Феофилактова, но почти ничего хорошего{354}. Швейцар сказал, что Павлик телефонировал, что будет завтра в 3 часа. Это не особенно м<ожет> б<ыть> кстати, ввиду того что денег у меня очень мало, но все-таки будут; видеть его, может быть гулять, обедать с ним. Какое чудо! Бабочка живет у меня, ползает по полу, по окну, где солнце, по цветам. Вечером были большие звезды; Тавр<ический> сад будто что-то восточное. У Ивановых был Аничков. Переменой костюма не слишком были недовольны. Аничков начал «отгадывать меня», все шло довольно правдоподобно, пока дело не дошло до женщины. Пел старых французов. Сомов был у них в воскресенье.

14_____

Встал очень рано, ожидая моих подрядчиков. Пришел Иов со стариком, старик сказал, что в 2 часа придут его племянники-хозяева смотреть. Они пришли, толстые, глупые и чванные, расспрашивали, отчего, зачем я продаю, служу ли, женат ли и т. п., соображали, куда повесят, будто уже купленное, и, дав половину просимой цены, ушли, не торгуясь. Я был будто оплеванный. Приехал Павлик, милый, нежный, длинный. Поиграли «Consolati», «Erlkönig» и т. п. Часов в 6 поехали обедать в «Вену». У Павлика там были кое-какие знакомые, с которыми он кланялся. За соседним столом сидел одиноко какой-то студент, посадив меня спиной к которому Павлик начал делать глазки. Я неудачно ревновал; было очень весело, так много народа, светло, Павлик, вино. Провожал меня до Аничкова моста. Пошли с Сережей к Ивановым, где были уже Аничков и Косоротов, имеющий прочитать 2 последних акта своей новой драмы «Чудо»{355}. Оказалось неожиданно хорошо, иногда бессознательная необыкновенная трагическая сила, страшная сцена с вампиром. Если бы любимый умер и мог бы наслаждаться, я бы согласился, пожалуй, будь это вампир. Пришел Юраша Верховский, милый Сомов и, наконец, Городецкий; сидели долго, было очень славно.

15_____

Утром опять ездил к Макарову и Большакову хлопотать об иконах, все просят подождать; был у Казакова, он во Пскове, половина магазина отгорожена для торговли парчой. Дома писал «Эме Лебеф». Пошли к Чичериным, где обедали и читали свои вещи. Читая «Эме», я заметил, что, независимо от художественных достоинств и развращающего характера, все мои писанья имеют смысл, как занятное, легкое, слегка скандальное чтение, amusement[157]. Торопились домой; чудные звезды; Павлик выходил из крыльца, когда мы подъехали. Сомов был уже в столовой, где сестра занимала его, браня «Крылья», и сидел зять с головной болью. Перешли ко мне, читали «Эме», Павлик все целовался с Сомовым, пили смесь мадеры с Cassis, потом пели немного. Перешли снова ко мне в комнату, чтобы читать дневник; нежности моих гостей всё продолжались. Сомов собрался уходить, Павлик решил остаться; Конст<антину> Андр<еевичу> уходить не хотелось, он долго целовался со мной, прощаясь, делаясь все томнее, пока я не предложил ему остаться с нами. Мы сели на постель, и Сомов начал без слов снимать мой пиджак. Сначала Павлик был будто несколько забыт Сомовым, который занялся мною, но потом, напротив, я почти ревновал своего нежного друга к другому; и мы с двух сторон любовались прекрасным созданием, и я целовал Павлика, как плащаницу. Потом он соскочил одеваться, мы же еще побыли вдвоем. Сомов gardait toujours sa camisole[158] в качестве <нрзб>. Провожал их донизу. Вот непредвиденный случай. Я спрашивал у К<онстантина> А<ндреевича>: «Неужели наша жизнь не останется для потомства?» — «Если эти ужасные дневники сохранятся — конечно, останется; в следующую эпоху мы будем рассматриваемы как маркизы de Сад». Сегодня я понял важность нашего искусства и нашей жизни.

16_____

Опять заходил к Мирону и Иову, в парикмахерскую, где меня учили делать новую прическу, за билетами в театр и к Павлику. «Как нежно вы вчера целовались с Сомовым, необыкновенно, он мог подумать, что вы в него влюблены ужасно». — «Что ж, я его и правду очень люблю — и вы разве не целовались с ним?» — «Это другое дело, ты на меня не должен сердиться, а я на тебя могу». Павлик одевался ехать в гости, предложил раздеться, я все боялся, что в незапертую дверь войдет хозяйка; Павлик остерегался говорить компрометир<ующие> вещи, вроде: «Дай полотенце», «Ты готов?»; штору спустили. Павлик был очень добродушен, прост и нежен, несколько опечален, кажется, все-таки моею нежностью к Сомову, мне эта тень ревности была очень ценна. Проводил меня до Марсова поля. После обеда пошел с Сережей в Публичную Биб<лиотеку>, записался, заказал книги, читал «Rev<ue> d<e> 2 mondes»{356}, фиксировал лица; пошли к Кудрявцев<ым>, где была уже Варя; у них уютно и довольно славно; была тетя. Возвращаться было при луне, и опять, как прошлый год, как всегда, захотелось колобродить: теперь есть с кем. Вернувшись, долго спорили о литературе, и, уйдя, я еще долго слышал взволнованные голоса Вари и Сережи. Мне их очень жалко.