Баудолино - Умберто Эко

— О Коландрина, о Коландрина, — метался в крике Баудолино, вернее, думал, будто кричит. — Замкни уста, ты призрак, ты обаянье, ты дух душистого плода! Покойники не выходят оттуда!

— И правда, нам не положено, — отвечала Коландрина, — но я очень просилась. Я говорила: ну как же так, вы только одну весну дали мне пожить с моим мужем, только самую чуточку. Ну очень прошу вас, ну есть же у вас тоже сердце. Мне тут неплохо, я вижу и Матерь Божию и всех блаженных, но больно скучаю без ласок милого Баудолино, от которых мне очень делалось щекотно. Ну, дали совсем немножко времени. Только разок поцеловаться. Гляди, Баудолино, не знайся с разными женщинами там у себя по дороге, а то, неровен час, подцепишь еще скверную хворобу, кто их там разберет. Так что давай, руки в ноги, выбирайсяка оттуда на свет божий.

Она исчезла. Баудолино почувствовал нежное касанье на щеке. Он отряхнул наваждение и смог заснуть спокойно. На следующее утро он известил товарищей, что надо выступать в путь.

Упорно следуя на восток, через много дней они наконец различили промельк молочной светлоты. Темень тихо переходила в серое плотное продолжительное марево. Товарищи почувствовали, что кружившие около них абхазцы остановились, и уже издалека донесся прощальный свист. Абхазцы слали им последний привет с кромки новой долины, от преддверия света, которого, как можно было понять, они опасались. Казалось, что нежный присвист заменяет им взмах руки, а по милоте и ласковости звука чувствовалось, что они еще и улыбались.

Протолкавшись через все пласты тумана, путники вышли на солнце. Ослепленные, они застыли, а Абдула снова стала бить злая лихорадка. Им-то мнилось, что после абхазского искуса долгожданная земля расстелется перед ними; но пришлось переменить мнение.

Прямо над их головами реяли птицы с человечьими лицами и выкрикивали: «Чью землю попираете? Воротитесь! Не могите сквернить землю Блаженных! Вернитесь и попирайте ту землю, что вам была дана!» Поэт сказал, что это явное ведьмачество, возможно, призванное охранять владения Пресвитера, и убедил всех не останавливаться.

Через несколько дней пути по каменистой пустыне, где не было ни ростка, они увидели, как приближаются три фигуры. Первая безусловно представляла собой кота, чья спина была выгнута, волос вздыблен, глаза напоминали горящие угли. Второй зверь имел львиную башку и по-львиному рыкал, при том что тело у него было козлиное, а стегна как у дракона. Наверху козьего тулова торчала еще одна голова, блеющая, рогатая. Чешуйчатое охвостье топорщилось и вилось, тая ужасную угрозу. У третьего из зверей находилась на львиных плечах и при хвосте скорпиона почти человеческая голова: глаза голубые, тонкий точеный нос и раззявленный рот, в котором как вверху, так и внизу обреталось по тройственному ряду заостренных, как бритвы, зубов.

Больше всего опасений вызвал кот, как известно, сатанинский приспешник, допускаемый в качестве домашнего жильца лишь одними только колдунами. В частности, ведомо, что от любого существа есть способ оборониться, но не от кошки, перед ней не успеешь ты выхватить меч, как она уже выцарапает тебе зенки. Соломон бормотал, что не следует ждать ничего доброго от творения, не помянутого в Книге всех Книг. Борон сказал, что имя второго существа — безусловно, химера. Одна она, существуй на свете пустота, могла бы летать по ней с жужуканьем, высасывая мысли из голов у людей. Третье животное, гадать и не надо, было опознано как мантихора, почти тот самый зверь половый (беложелт, левкохр), о коем писал он Беатрисе множество времени тому (сколько лет назад? что делать, чтоб вспомнить?).

Три чудовища двигались путешественникам навстречу. Кот — на мягких пружинистых ногах, два другие — полные злонамеренности, но немного медленнее кота, так как зверю, слепленному из троих, труднее приспосабливаться к сложным подвижкам и поворотам.

Первым перешел к действию Алерамо Скаккабароцци, неприличное прозвище, никогда не расстававшийся в этот период с верным луком. Он отправил стрелу коту прямо в центр лба, тот был сразу убит. Увидя это, химера прыгнула мгновенно вперед. Храбрый Кулика из Куарньенто гаркнул, что дома усмирял и бешеных буйволов, и пошел на химеру, чтоб пронзить ее, но она в ответ скакнула прямо-таки ему на плечи и готовилась загрызть его своей хищной пастью. Тут по счастью подбежали Баудолино с Поэтом и Коландрино и пошли рубить чудо-юдо мечами, пока оно не ослабило хватку и не грянулось оземь.

Настал черед напасть мантихоре. Против нее стеной встали Борон, Гийот, Бойди и Порчелли. Соломон с почтительного расстояния кидался в нее камнями, присовокупляя ругательства на священном языке. Ардзруни держался как можно дальше, темноликий, в частности и от испуга, а Абдул лежал бессильно, сотрясаемый самой неумолимой лихорадкой. Зверь, похоже, мыслил в этой ситуации с человеческим и в то же время животным коварством. Трудно было ожидать, что он так ловко отпрянет от атакующих. Никто из них не смог достать мантихору, а тем временем она ринулась на лежащего беззащитного Абдула. Тройными рядами зубов она вонзилась больному в лопатку и не разжимала челюсти даже тогда, когда другие подбежали спасать его. Завывая под ударами мечей, она все-таки не выпускала укушенного Абдула, из-под клыков обильно текла кровь, рана разверзалась все страшнее и шире. Наконец, удары четырех остервенелых бойцов сделали свое, и, теряя жизнь, с неистовым рычанием страшилище испустило дух. Но даже и у издохшей мантихоры зубы так сильно сжимали истерзанную добычу, что стоило немалых усилий расцепить их и высвободить Абдула.

После жестокого побоища у Куттики оказался поранен локоть, но Соломон смазал рану особой мазью и сказал, что не видит поводов к беспокойству. Абдул же еле слышно стонал, кровь продолжала течь из него. — Перевязать, — торопился Баудолино. — Он и так слаб, куда ему терять кровь, — Все как могли старались остановить кровопотерю, своими одеждами затыкали рваную рану, но, видно, мантихора прокусила настолько глубоко тело, что, может быть, зацепила и сердце.

Абдул уже бредил. Бормотал, что принцесса где-то неподалеку, что он не должен умереть как раз сейчас. Просил поднять его на ноги, приходилось его удерживать, было ясно, что чудовище впустило в тело Абдула какую-то жуткую отраву.

Уверовав в сработанную собственными руками подделку, Ардзруни вытащил из переметной сумы Абдула голову Предтечи, разбил печать, достал из мощехранительницы череп и положил его Абдулу в руки. — Молись, — сказал он, — моли за свое спасение.

— Болван, — презрительно оборвал его Поэт. — Во-первых, он не слышит, а во-вторых, это неизвестно чья голова, которую ты выкопал из оскверненной могилы.

— Любая реликвия способна поддержать дух умирающего, — парировал Ардзруни.

Близился вечер, Абдул уже потерял способность хоть что-то видеть, он спрашивал, не возвратились ли они в абхазскую чащу. Осознав, что подступает наивысшая минута, Баудолино отважился на дело, которое — как всегда, из самолучших помыслов — состояло в очередном обмане.

— Абдул, — сказал он. — Вот и исполнилось твое самое жгучее желание. Ты прибыл в место, на которое уповал. Стоило тебе выдержать искус с мантихорой… Видишь? Твоя прекрасная вдохновительница перед тобой. Она узнала о неразделенной страсти. Из далеких пределов того благодатного края, где проживает она, заторопилась к тебе, захваченная, тронутая твоей любовью…

— Нет, — прохрипел Абдул. — Не может этого быть. Сама пришла? Мне даже не пришлось к ней добираться? Смогу ли пережить подобное счастье? Попросите ее подождать. А меня поднимите. Прошу вас. Я желаю воздать ей почесть.

— Не волнуйся, друг, не надо, если она решила иначе, отступи перед ее волей. Не вставай. Приоткрой глаза. Пусть она над тобой наклонится. — И когда Абдул сумел разлепить веки, Баудолино поднес к его взору, замутненному мученьем, зеркало гимнософистов, и страдалец смог в нем различить какую-то знакомую фигуру.

— Вижу тебя, госпожа, — произнес он почти без звука. — В первый, в последний раз. Не гадал, что заслужу такую радость. Но я боюсь, что ты наконец полюбила меня, и от того истощится моя страсть… О нет, о, прошу, принцесса, это лишнее. Ты наклоняешься за поцелуем! — Он приставлял к металлу трясущийся рот. — Что же я теперь ощущаю? Горе от скончания погони или восторг от незаслуженной мной победы?

— Я люблю тебя, Абдул, и это все, — нашел в себе силу прошептать Баудолино в ухо другу, испускающему дух. Тот улыбнулся. — Да, ты любишь, и это, вероятно, все. Не того ль я добивался всю жизнь, вытесняя эту мысль из опаски, что все может состояться? Или именно того я не хотел, опасаясь, что все окажется не так, как уповал? Но теперь я никак не могу желать иного. Как прекрасна ты, о моя принцесса, и как уста твои алы… — Отпустив лжечереп Предтечи, отчего тот покатился на гравий, он трясущейся рукой схватил зеркало и, как мог, протянутыми губами стал тянуться к поверхности, затуманившейся его дыханьем. — Будем праздновать веселую смерть, смерть печали моей. Госпожа, душа моя, ты была мое солнце и мой свет, и куда ни шла ты — там весна, а в мае ты становилась луной, очаровательницей ночи. — Он пришел в себя на секунду и переспросил, потрясенный: — Не сон ли все это?