Баудолино - Умберто Эко

Примирительно вмешался Бойди. — Гавагай, ну согласись тогда, что у блегма нет головы.

— Почему нет головы? Глаза есть, нос и рот есть, он говоришь, он ешь. Разве ешь и говоришь, если не имеешь головы?

— Но ты что, не замечаешь, что у блегма нету шеи, а на шее нет той круглой штуки, которая и у тебя и у нас на шее есть, а у него нет?

— Что такое замечаешь?

— Видишь, обращаешь внимание, ну, в общем, как-то узнаешь!

— Ты, верно, хочешь сказать, что он не совсем такой самый, как я. Что моя мать не перепутаешь меня и его. Но и ты не такой самый, как этот твой друг, потому что он имеешь полоску на щеке, а ты не имеешь. И твой друг не такой самый, как вон тот черный, наподобие Волхва. А тот черный отличаешься от этого, с черной бородой, как у раввина.

— А почему ты знаешь, что у меня борода как у раввина? — горячо переспросил Соломон, имея в виду, похоже, потерянные колена и надеясь найти в словах Гавагая подтверждение, что те либо проходили здесь, либо обитали в этом царстве, — Ты что, представляешь себе других раввинов?

— Я не представляешь, но у нас каждый говоришь: борода как у раввина. Говоришь так каждый у нас в Пндапетциме.

Борон подвел итог: — Все понятно… Этот исхиапод не видит разницы между собой и блегмом, ну разве что незначительную, как мы видим между Порчелли и Баудолино. Если подумать, это нередко наблюдается по отношению к иностранцам. Возьмем двух арапов, сильную ли мы увидим разницу?

— Не сильную, — отвечал Баудолино. — Но блегм с исхиаподом не в том же положении, что мы и арапы. Мы видим арапов только тогда приезжаем к ним. А эти живут в одной и той же провинции! И заметь, он прекрасно отличает одного блегма от другого. Он же сказал, что встретил дружественного блегма, в то время как с другими блегмами он не дружит… Послушай, Гавагай. Ты говоришь, что в вашей провинции живут, кроме прочего, и паноции. Я знаю, каковы собой паноции. Они такие же люди, как мы, только вот уши у них огромные, доходят до бедер, и когда холод, они ими обматываются, как плащом. Я правильно описал?

— Да, они такие самые как мы. У нас тоже уши.

— Но не до бедер же, Бог мой!

— И у тебя уши большие, не то что у вон того друга.

— Но не как же у паноциев, проклятье!

— Всякий имеешь уши, которые дадены матерью.

— Раз так, почему ты говоришь, что исхиаподы не дружат с блегмами?

— Блегмы худо мыслишь.

— В каком смысле худо?

— Блегмы христиане, но они отметные. Они phantasiastoi. Хотя и они в убеждении, точно как мы, что Сын не единой природы с Отцом, поскольку бытие Отца извечно, а Сын, Он сотворен Отцом, и не по необходимости, а по своей воле, но в то время как мы провозгласишь: значит, Сын есть приемное детище Божие, блегмы еще добавишь: да, Сын не единой природы с Отцом, но будучи Словом, он, хоть и приемное детище, однако не способен воплощаться. Значит, Иисус не воплотишься. И виденное апостолами это только… так просто не скажешь… phantasma…

— Чистая видимость.

— Точно. Они говоришь, что только фантазм Сына был распят на кресте. Сын не был рожден в Вифлееме, не был рожден от Марии. Некогда у реки Иордан Он был явлен Иоанну Предтече и все тогда скажешь: ах! ах! Но если Сын не был воплощен, как скажешь: ядый мою плоть и пияй мою кровь? Потому-то у блегмов нет причастия хлебом и бурком.

— Иначе им пришлось бы причащаться этой выпивкой, как ты там его называешь… бурком… через трубочку, — сказал Поэт.

— Ну, а паноции? — спросил Баудолино.

— О, паноциям не важно, чем был занят Сын, сошедши на землю. Они радеешь лишь о Духе Святом. Понимаешь, они говоришь, что христиане на Западе думаешь, будто Дух Святый исходишь и от Отца и от Сына. Паноции не согласны. Они утверждаешь, что Сын добавлен после и что в Константинопольском кредо не сказано так. Дух Святый для них исходишь исключительно от Отца. Они думаешь супротивно пигмеям. А пигмеи говоришь, что Дух Святый только от Сына. А от Отца Духа нет. Паноции хуже всего ненавидишь этих инакомыслящих пигмеев.

— Друзья, — подытожил Баудолино, — мне кажется очевидным, что разные здешние породы существ не придают значения несходствам телесного вида, цвета кожи, телосложения; совершенно не то что мы, которые пред лицом карлика полагаем, будто видим ошибку природы. В то же время, обратно сему, как, впрочем, и многие наши любомудрствователи, здешние придают значение разным толкам относительно природы Христа, а также Пресвятой Троицы… Об этих толках мы с вами много слыхивали рассуждений в Париже. В этом свойство здешней мыслительной особости. Попытаемся понять его, потому что в противном случае наша судьба вечно ввязываться в прения. Бог уж с ними, сделаем вид, что для нас что блегм, что исхиапод, все едино. А уж что они думают о природе Господа, это нас и подавно не касается.

— В малой мере, в какой я смог понять, вижу, исхиаподы разделяют отвратительную ересь Ария, — сказал на это Борон, который, как обычно, был из всех самым начитанным.

— И что с того? — перебил Поэт. — По мне, все это болтовня для greculi. Мы на севере больше интересуемся, как отличить законного папу от антипапы… Подумать только, ведь совсем недавно отличие это зависело только от мнения моего покойного принципала Рейнальда… Ладно, каждый ошибается как может. Баудолино прав. Сделаем вид, что нам все равно. Хотел бы я взглянуть на этого Диакона… Я и на его счет не обольщаюсь, но по крайней мере его зовут Иоанн.

Посему Гавагая попросили сопроводить компанию в Пндапетцим, и он отправился впереди, умеряя прыжки, чтоб кони за ним поспевали. Через два часа они добрались до берега ковыльного моря и вышли на местность, где изобиловали оливы и фруктовые деревья. Под деревьями сидели и с любопытством смотрели на пришельцев существа почти человечьей наружности. Они приветственно махали руками, но вместо слов изъяснялись завываньями. Это были, объяснил Гавагай, безъязычники, живущие за околицей города, потому что они мессалиане, верующие, что на небо попадают через усердную молчаливую молитву, без причащения Святых Таинств, без исполнения богоугодных дел и без обуздания плоти, и вообще без отправления церковных служб. Они не ходят в церкви Пндапетцима. Их недолюбливают, потому что они утверждают, что и труд тоже богоугодное занятие и потому трудиться не надо. Живут в большой бедности, питаются плодами от окрестных дерев, которые, впрочем, принадлежат всему обществу, а они пользуются без всякого зазрения.

— В остальном они такие самые, как вы? — подзуживал Гавагая Поэт.

— Такие самые, как мы, когда молчим.

Горы все приближались; по мере этого путники все отчетливее могли разглядеть их форму. За каменистой россыпью постепенно взбугривались мягкие всхолмия желтоватого цвета, как будто бы, по мнению Коландрино, это были сбитые сливки, или нет, горстки сахарной пудры, опять не то, похоже было на песочные куличики, поставленные ровненько рядом: на рощу куличиков. А за куличиками торчали каменные пальцы, увенчанные нашлепками из более темного материала, наподобие шляпок, то остроконечных, то плоских, выступавших вперед и во все стороны над стволами. Двигаясь дальше, путники попали в гущу менее остроконечных сопок. На поверхности каждой сопки было множество дыр, чисто пчелиные гнезда. Путники, присмотревшись, убеждались, что дырки служат людскими жилищами. Каменные поместилища и выдолбленные в скале гроты приспособились для обитания. К их устьям были подведены легкие деревянные лестницы, лестницы пересекались на разных этажах и все вместе образовывали вокруг каждой скалистой громадины воздушную обитаемую сетку, в которой, как с отдаления представлялось, сновали какие-то мелкие муравьи, это и было население, книзу и кверху.

В середине города виднелись настоящие большие здания, даже, можно сказать, дворцы, но и они были врезаны целиком в массив, откуда выступали только фасады на несколько локтей, и все это в высоте. Дальше вырисовывалась самая величественная громада, но и она неровного вида, с разбросанными по поверхности отверстиями, на этот раз почти геометричной формы, наподобие окон и дверей. Многие проемы были украшены террасами, лоджиями, балкончиками, над некоторыми входами развевались цветные тканевые навесы, а над другими были прицеплены соломенные циновки. В общем, все поселение являло собою природный дол посередине дикого отрога и в то же время центр многонаселенного и живого города, хоть и не столь гармонично выстроенного, как можно было надеяться увидать.

Что город был многолюдным и живым, доказывала подвижная толпа, наполнявшая собой все полуулицы и полуплощади, то есть все балки и ложбины между пиками, вершинами и самородными пирамидами. Это была толпа разношерстная, с многочисленными собаками, ослами и вьючными верблюдами, которых путники встречали с самого начала похода, но никогда не видели разом так много, к тому же настолько всеобразных, как в этом месте: и одногорбых и двугорбых и даже трехгорбых. Они увидели огнеглотателя, окруженного зеваками, державшего на поводке пантеру. Но больше всего их поразили проворные четвероногие, служившие тягловой силой. У этих тварей имелось конское тулово, долгие ноги на бычьих копытах, все тело желтого с коричневыми пятнами окраса, а самое странное, до чего длинна была у них шея, и на той крайней высоте торчала маленькая верблюжья голова, увенчанная рогами. Камелопарды, сказал Гавагай. Ловить их сложно, очень уж они здоровы бегать. Только исхиаподам под силу их догонять и обуздывать на бегу.