Баудолино - Умберто Эко

— Какие ободранцы. У нас последняя баба доконала бы мужа, но оделась бы лучше них, — бубнил Поэт. — Мы дотащились досюда, мы натерпелись всего, что приходилось терпеть! Чтоб видеть россыпи смарагдов! Когда мы писали письмо Пресвитера, тебя тошнило от топазов! А тут, оказывается, носят речные камушки на грязных веревочках и думают, что переплюнули всех богачей!

— Ты помолчи, там видно будет, — шептал Баудолино.

Праксей во главе колонны повел их внутрь башни. Они оказались в безоконной зале, со светом от факельных треног, посередине на раскатанном ковре стояли миски и подносы из глины, а по бокам были подушки, где и расселись приглашенные, подвернув под себя ноги. Прислуживали отроки, несомненные евнухи, полунагие, умащенные благовониями. Они обнесли пришедших ароматическими мазями, в которые евнухи окунали пальцы, потом ими терли мочки ушей и ноздри. Окропляясь, евнухи вяло приласкивали юношей. Потом те подошли с духами к новоприбывшим, и те последовали обычаю этих мест, хотя Поэт прорычал, что если до него хоть кто-нибудь дотронется, он вышибет тому все зубы единым тыком.

На ужин было подано много хлеба, то есть давешних лепешек; горы вареных овощей с преобладанием капусты; капустная вонь, однако, в нос не шибала, поскольку все было посыпано специями; миски бурого горячего соуса, называвшегося «сорк», в который следовало обмакивать лепешки; Порчелли, пригубивший первым, так кашлял, как будто ему сунули в нос уголь, так что друзья, на него глядючи, заопасались и едва отведали приправу (тем не менее все равно их ждала ночью неутишная жажда); сухая, тощая речная рыба, называемая финсиретой (гляди-ка, дивовались наши путники), обвалянная в манной крупе и утопленная в кипящем масле, которое, верно, не меняли в течение многих трапез; суп из семени льна, так называемый «марак», по определению Поэта имевший вкус дерьма, и в супе плавали непроваренные и жесткие, будто сырая кожа, куски какого-то пернатого, о котором сказал Праксей, что это метацыпленарий (ну надо же, хмыкали путники, перепихиваясь локтями), горчица, называемая «ченфелек», с добавлением цукатов, но жгучести в ней было до отказа, а цукатов недостаточно. При каждой перемене блюд евнухи сладострастно кидались на новое и прожорливо жевали, причмокивая губами, чтоб передать все наслаждение, и перемигивались с гостями, как будто говоря: «Вот вкусно, правда? Воистину дары небес!»

Они любую пищу ели руками, не исключая супа: зачерпывали его горстью. Что же до прочего, они грубо мешали все со всем в ладони и заправляли полный кулак в рот. И все это одной правой; левую держали на плече у мальчика, который приставлен был служить. Руку они снимали только когда хотели пить; хватали этой левой кувшины, подымали высоко над головою и лили воду из кувшина в рот, разбрызгивая фонтаном.

В самом конце этого царского приема Праксей махнул, и нубийцы внесли чарки с белесым пойлом. Поэт молодецки опрокинул содержимое в глотку, хрипнул, заалел и рухнул на землю, так что его пришлось приводить в сознание всем сбежавшимся отрокам и лить ему в лицо воду. Праксей пояснил, что винное дерево в их краях не водится; единственный продукт, из которого гонят алкоголь, это «бурк», довольно распространенная местная ягода. Беда, что настой получается до того ядреный, что принимать его внутрь можно только крошечными глотками, лучше даже слизывать по капле с краев чарки. И прискорбно, что нет того вина, о котором пишут евангелисты, потому что священнослужители в Пндапетциме всякий раз, когда служат мессу, ниспровергаются в самое достопорицаемое пьянство и с трудом дотягивают до заключительной части.

— Впрочем, чего еще ждать от этих уродов? — безнадежно вздохнул Праксей, беседуя в углу с Баудолино, в то время как другие евнухи, любопытствуя и повизгивая, осматривали железное оружие путешественников.

— Уродов? — переспросил Баудолино с напускной наивностью. — А я-то думал, что тут никто не замечает удивительных расхождений с окружающими.

— Ты уже слышал разговоры одного, — ответил Праксей, глумливо осклабливаясь. — Живут все вместе веками, привыкли к остальным и отказываются видеть уродства соседей, не говоря уж о собственных. Они уроды, конечно, и больше смахивают на тварей, чем на людей, еще и плодятся как кролики. Извольте повелевать таким народом, вдобавок твердой рукой, чтобы они не перегрызлись из-за ересей. Поэтому много веков назад Пресвитер всех их выселил сюда, на околицу державы, чтоб не смущали гадким видом доброкачественных подданных, которые, заверяю тебя, сударь Баудолино, все отменно хороши собой. Однако естественно, чтоб естество порождало и уродов, и даже удивительно, что полностью в чудовищ не выродилось все человеческое племя, после того как совершило самое жуткое преступление, распяв на кресте Отца-Бога.

Тут Баудолино смекнул, что худо мыслят также и евнухи, и задал несколько вопросов. — Некоторые из этих чудищ, — сказал ему Праксей, — полагают, что Сын был только усыновленным для Отца. Другие, надрываясь, оспаривают, кто из кого произошел, и всякий погрязает в свойственном ему, уроду, химерическом заблуждении, преумножая ипостаси Божественного, веруя, будто бы Высшее Благо имеет три различные сущности, а иные веруют, будто четыре. Кумирники! Божественная сущность лишь одна. Она и есть порождающая: се Отец. Она и есть порождаемая: се Сын. Она и есть преосвящающая: се Дух Снятый. Это одно единое божественное естество. Все прочее личины, коими укрывается Господь. Единая сущность и одно тройственное лицо! А не, как утверждают иные еретики, три лица в одной сущности! Но если это так, и если Бог, целиком, заметь, а не уполномочивая какого-то усыновленного отпрыска, Бог принимает исполнение телесное, следовательно, Отцом был распятый на кресте. Распять Отца! Постигаешь? Только отъявленная порода могла дойти до такого бессрамия. Задача верующих — мстить за Отца. Ни капли жалости к отъявленной породе Адамовой!

С тех пор как начался рассказ о странствии, Никита слушал в молчании, не перебивая Баудолино. Но тут он все же вмешался, почувствовав, что собеседник колеблется и не знает, как истолковывать рассказываемое. — Ты думаешь, — спросил он, — евнухи ненавидели род людской за то, что люди замучили Отца, или они ударились в эту ересь из-за того, что ненавидели род людской?

— Вот именно этим вопросом задался и я в тот вечер и впоследствии, но ответа не смог найти.

— Я знаю, как мыслят евнухи. Я многих их узнал при императорском служении. Сосредоточивают в руках власть, дабы избыть зависть к тем, кто способен рождать. Однако часто, как показывает мой долгий опыт, многие, не являющиеся евнухами, пользуются властью, дабы выразить то, что в ином случае не смогли бы сделать. Может быть, более всеохватна страсть повелевать, чем совокупляться.

— И еще многое смущало меня. Суди сам: евнухи в Пндапетциме составляли касту, воспроизводившуюся по избранию, поскольку сама природа не предоставляла другого пути. Праксей сказал, что поколение за поколением старейшины выбирают миловидных молодых и приводят их к своему собственному состоянию, делая сперва рабами, а потом наследниками. Где они брали этих молодых, привлекательных и соразмерных, если во всей округе Пндапетцима обитали только всякие чуда-юда?

— Вне всяких сомнений, евнухи происходили из иностранной державы. Так бывает и в армиях и в общественных правлениях: власть имущие часто не принадлежат к тому сообществу, которым правят, и, следовательно, не испытывают ни снисхождения, ни участия к подданным. Может, так захотел Пресвитер, с целью обуздывать этот народ, разнохарактерный и склочный.

— И посылать на смерть без угрызений. Потому что из слов Праксея я сделал еще два вывода. Пндапетцим стоял на границе царства Пресвитера. За ним было только ущелье, оно вело в Пресвитерову провинцию, а на скале, нависавшей над ущельем, были расквартированы нубийские охранники, готовые скинуть лавину камней на голову тем, кто сунется в запретный проход. Ущелье выводило в нескончаемое болото, где нельзя было не увязнуть. Грязи и пески находились там в постоянном зыбучем течении. Утянув ногу до колена, они уже не отпускали никого, и путника засасывало с головой, как под воду. Через болото был только один надежный ход, он позволял успешно пройти трясину, но ведом был только евнухам, одни евнухи знали приметы. То есть Пндапетцим был вратами, обороной, замком на дороге в царство.

— Поскольку вы были первыми посетителями за невесть сколько столетий, эта оборона, думаю, не была обременительна.

— Да нет, наоборот. Праксей оповестил меня… крайне туманно, как будто имя угрожавших находилось под запретом… но все же потом вполголоса решился мне рассказать, что вся провинция пребывала в страхе перед воинственным народом, перед белыми гуннами, которые в любую минуту могли устроить набег. Если б они пошли войной на Пндапетцим, евнухи послали б исхиаподов, блегмов и прочих чудищ на верную гибель, чтоб хоть немного задержать армию. Тем временем они провели бы Диакона через ущелье и повалили столько глыб, чтобы проход сделался невозможен, а сами упрятались бы в Царство. В случае неудачи плана, во избежание поимки, поскольку гунны могли бы принудить кого-то из них, скажем, под пыткой, выдать секрет единственного пути к Пресвитеру, их обучили в плен не даваться, а принять яд, который у каждого евнуха имелся в повешенном на шею кульке, хранимом под платьем. Ужасно… Но Праксей был уверен, что они на самом деле обязательно спасутся, в любом случае, поскольку за них лягут костьми нубийцы. Это же везенье, приговаривал Праксей, иметь в роли телохранителей околокелейников!