Обширней и медлительней империй (сборник) - Урсула Ле Гуин

Шестеро друзей, разумеется, устроили дискуссию, довольно бессвязную впрочем, и только Таквер была чрезвычайно бодра и рассуждала разумно; она съела неимоверное количество жареных пирожков и маринованных овощей, несколько часов подряд танцевала, однако это пошло ей только на пользу.

– Вот скажите, почему Квигот получил назначение на рыбозаводы Керанского моря? Ведь там ему придется все начинать сызнова! А Туриб между тем осталась здесь. – С тех пор как ее собственный исследовательский проект слили с проектом, находившимся под опекой непосредственно Координационного совета, Таквер стала ревностной поклонницей многих идей Бедапа. – А все потому, что Квигот – хороший биолог, умница, который просто не согласен с дурацкими теориями Симаса, а Туриб – ничтожество, пустышка, зато умеет отлично потереть Симасу спинку в купальне! Я вам гарантирую, что именно Туриб станет руководить всей программой, когда Симас уйдет на пенсию! Пари готова держать!

– А что это такое? – спросил кто-то лениво – приятели Таквер были не слишком готовы сейчас к дискуссии по социальным проблемам.

Только Бедап, который в последнее время несколько растолстел, усердно бегал трусцой по дорожке стадиона, а остальные и не думали заниматься спортом: сидели на пыльной скамье под деревьями и болтали.

– Это слово йотик, – пояснил Шевек. – Уррасти любят играть в эту игру. Тот, кто угадывает верно возможный результат чего-либо, получает собственность проигравшего. – Шевек давно уже перестал соблюдать запрет Сабула, и все его друзья знали, что он изучал йотик.

– А как же это слово попало в наш язык? – спросил кто-то.

– Это все первые переселенцы. Они вынуждены были учить правик уже взрослыми, а думали по-прежнему на старом языке. Ведь и выражение «черт побери!» в словаре правик отсутствует. Это тоже слово йоти. Фаригв, изобретая наш язык, никаких ругательств не придумал, а может, его компьютеры просто не поняли, в чем необходимость подобных выражений.

– А вот что такое, например, «ад»? – спросила Таквер. – Я всегда считала, что это фабрика по переработке фекалий в том городке, где я выросла. Честное слово! По-моему, выражение «пошел к черту», то есть в «ад», означает, что тебя посылают в самое плохое место, какое только может быть на свете.

Дезар, который уже получил постоянное назначение на работу в институте, однако по-прежнему вертелся возле Шевека, хотя сторонился Таквер и разговаривал с ней редко, сказал, как всегда, чрезвычайно кратко:

– То есть на Уррас.

– Ничего подобного. На Уррасе тебя посылают к черту, когда проклянут.

– Ад – это назначение на все лето в юго-западные пустыни, – сказал Террус, эколог, старый друг Таквер. – А в йотик это связано с религиозными представлениями уррасти. Шев, неужели тебе так уж необходимо читать их труды по религии?

– Некоторые из старых физиков Урраса строили свои теории исключительно по религиозной модели, – откликнулся Шевек. – Такие концепции и сейчас еще в ходу. А вообще-то, «ад» означает «обитель абсолютного Зла».

– Ну точно! Фабрика по переработке дерьма в Круглой Долине! – сказала Таквер. – Я так и думала.

Подбежал запыхавшийся Бедап, совершенно белый от пыли. Ручейки пота проложили в пыли дорожки. Бедап тяжело плюхнулся рядом с Шевеком и шумно выдохнул воздух.

– Скажи что-нибудь на йотик, – попросил Ришат, один из студентов Шевека. – Как он, интересно, звучит?

– Ты же знаешь. «Иди к черту!», «черт побери!»…

– Ну хватит ругаться в присутствии дамы! – притворно возмутилась Таквер. – Скажи целое приличное предложение.

Шевек добродушно улыбнулся и произнес нечто довольно длинное.

– Я не совсем, правда, уверен в произношении, – прибавил он. – Только догадываюсь, как должно быть.

– А что это ты сказал?

– «Если то, что время „проходит“, является свойством человеческого сознания, то прошлое и будущее – это функции нашего разума». Это цитата. Из работы Керемхо, предтечи классической теории.

– Как странно, что мы порой не можем понять точно таких же, как мы, людей, потому что они говорят на другом языке.

– Эти люди даже на своей планете друг друга понять не могут. И вообще у них там сотни различных языков в этих их бесконечных государствах…

– Ох, воды бы мне сейчас! Напиться бы вдоволь! – все еще тяжело дыша, простонал Бедап.

– Нет воды. И похоже, долго еще не будет, – серьезно ответил ему Террус. – Дождей не было уже восемнадцать декад, точнее, сто восемьдесят три дня! Самая длительная засуха в долине Аббеная за последние сорок лет.

– Если так будет продолжаться, чего доброго, придется очищать и пить собственную мочу, как это делали в двадцатом году. Эй, Шев, не угодно ли стаканчик «писки»?

– Ты не шути, – сказал Террус. – Мы ведь буквально на ниточке сейчас висим. Будет ли еще дождь? Листовые культуры в Южном Поселении уже погибли. Там тридцать декад дождей не выпадало.

Все дружно посмотрели в затянутое золотистой дымкой небо. Зубчатые листья на деревьях, под которыми они сидели, привезенных из Старого Мира, поникли и свернулись в трубочки.

– Не будет второй засухи! – сказал Дезар. – Предотвратят! Используют современные опресняющие растения.

– Ими можно только смягчить последствия засухи, – мягко возразил Террус. – Но не предотвратить ее.

Зима в тот год наступила рано, холодная и бесснежная. Широкие улицы Аббеная были покрыты замерзшей пылью; низкие дома будто припали к земле. Вода для мытья отмерялась чрезвычайно строго: гораздо существеннее было удовлетворить жажду и голод. Двадцать миллионов жителей Анарреса одевало и кормило дерево-холум, точнее, его многочисленные разновидности, у которых использовалось все: листья, древесина, семена, клубневидные корни. В мастерских и на складах имелся некоторый запас тканей из волокна холум, однако достаточных запасов пищи на Анарресе не было никогда. Сейчас каждую каплю воды старались отдать земле, чтобы поддержать жизнь растений. Небо над столицей было безоблачным, однако его скрывала мрачная пелена – ветер поднимал в воздух тучи пыли, принося ее из более засушливых районов юга и запада. Лишь иногда, когда ветер дул с севера, с гор Не-Терас, желтая мгла рассеивалась и проглядывало холодное ярко-синее небо, в зените имевшее фиолетовый оттенок.

Таквер была беременна. Чаще всего она чувствовала себя неплохо, была добродушной, хотя и немного сонной.

– Я рыба, – говорила она. – Я рыба в воде. И я внутри того младенца, который во мне.

Но иногда она слишком уставала на работе. К тому же ей постоянно хотелось есть, поскольку порции в столовых были несколько урезаны в связи с засухой. Правда, беременные женщины, дети и старики ежедневно получали небольшую добавку к рациону – второй завтрак в одиннадцать часов утра, – но Таквер часто пропускала его из-за жесткого графика работы в лаборатории. Она могла пропустить завтрак, но покормить рыб в аквариумах должна была обязательно. Друзья часто приносили ей что-то, специально сэкономленное за обедом, – банку супа, несколько ломтиков консервированных фруктов, – и она все это съедала с благодарностью, не переставая, однако, мечтать о сладком, но сладкого на Анарресе, тем более сейчас, особенно не хватало. Переутомившись на работе, Таквер становилась беспокойной, легко огорчалась по пустякам или же вдруг вспыхивала ни с того ни с сего как спичка.