Виктор Вавич - Борис Житков

— Сейчас, сейчас1 — крикнул в дверь Всеволод Иваныч

— Сева! — крикнула старуха.

Всеволод Иваныч сердитыми шагами пошел в полутемную спальню и быстрым шепотом заговорил:

— Да там какой-то, яйца… пришел… десяток, что ли.

— Кто ж такой? — с испугом спросила старуха.

— Да не знаю, Тайка привела, — и Всеволод Иваныч шагнул к двери; он был уже в столовой, старуха крикнула вслед:

— Зачем же в сенях? Пусть войдет. Проси!

— Войдите, — сказал Всеволод Иваныч хмурым голосом.

— Зачем? — сказал Израиль, подняв брови. — Здесь тоже хорошо.

— Войдите! — крикнула старуха, задохнувшись.

— Ну хорошо, я зайду, — быстро сказал Израиль. Он прошагнул мимо Всеволода Иваныча и громко сказал: — Ну, вот я зашел. Вы хотели слышать, как мы говорим — вот мы уж тут. Вам же нехорошо беспокоиться. Что? Лежите, мадам, покойно. Я сейчас пойду, — кричал Израиль в двери.

— Нет… нет, — говорила, переводя дух, старуха. — Вы присядьте!

Всеволод Иваныч пробовал скрутить папиросу, но клейкие пальцы путали и мяли бумагу. Он торопился и конфузился.

— Это вы клеили? — сказал Израиль и взял со стола футлярчик. — Это надо с ниткой. Вы имеете нитку? — он серьезно вертел футлярчик перед глазами.

— Я знаю, знаю, — говорил в бороду Вавич и сыпал табак на скатерть, на блюдце.

— Нитки у меня здесь… на комоде, — и слышно было, как брякнули спички в старухиной руке.

— Дайте мене нитку! Зачем вам мучиться? С ниткой же просто.

— Ну дай же! — крикнула старуха. Всеволод Иваныч зашаркал в спальню.

— Да где тут еще с нитками тут, не знаю я, где тут нитки эти у вас… — он сердитой рукой хлопал по комоду, пока не упала катушка, не покатилась. Сердито вздохнул старик, поймал ее и, не глядя на Израиля, сунул ее в воздух.

Тайка сидела уж в столовой, глядела, как Израиль старательно забинтовывал ниткой склеенный футлярчик. Он держал его перед самыми глазами и деловито хмурил брови.

— Держите тут пальцем, — сказал Израиль, все глядя на футлярчик.

Тайка спрыгнула с места и, отставя мизинчик, придавила указательным пальцем нитку. Исподнизу глянула Израилю в глаза. А он, нахмурясь, тщательно затягивал узелок.

— Обтерите с мокрым платочком, и завтра утром можно будет снять нитку. — Израиль бережно положил футлярчик на скатерть. — А что слышно с яйцами? — вдруг он обратился к Тае и поднял брови.

Тайка выпрыгнула в двери.

— Покойной ночи, мадам, — крикнул Израиль, как глухой, в двери старухе. — Вы, главное, не беспокойтесь, — весело крикнул он, выходя. — До свиданья, господин Вавич!

Израиль тряхнул волосами и притворил за собой дверь.

— Я вас провожу, — говорила Тая из кухни, — а то собака. — И она взмахнула в воздухе кофточкой, надевая, и лампа погасла. — Ничего, я найду — не чиркайте спичек.

Она впотьмах схватила кастрюльку с яйцами и выскочила в коридор.

— Нет, нет, вы разобьете, — Тая не давала кастрюльку, — вы яичницу сделаете.

Они вышли за ворота. Ветер обжал Тайны юбки, они путались и стесняли шаг. Тая из-за спины Израиля покосилась на окна; за шторой маячил силуэт Вавича, бесшумно носился по красноватым окнам.

— Слушайте, — сказал Израиль, — ваш папаша хороший старик, ей-богу. Славный старик, ой! Так можно упасть! — Израиль подхватил Таю под руку.

— А у вас есть папа? — спросила Тайка. Она нарочно делала маленькие шаги — близко были ворота Израилева дома.

— Папаша? — сказал Израиль. — Он сейчас живой, он еще работает. Он часовой мастер. Он хотел меня учить на фотографа; а мой дядя — так он скрипач — он говорит: мальчик имеет хороший слух. А фотография — так это надо хорошие-таки деньги. Аппараты, банки-шманки. Так меня стали учить на флейте. Так спасибо дяде.

Тая, как будто обходя грязь, жалась к руке Израиля, и ей представлялся отец Израиля, и столик перед окошком, и в глазу у старика барабанчик со стеклышком. И, наверно, страшно добрый старичок.

— Вы что? Любите музыку? — вдруг спросил Израиль строгим голосом.

— Люблю, — тихо сказала Тая.

— А что вы любите? Тая молчала.

— Я ж спрашиваю — что? Ну, музыку, но какую музыку? — почти сердито повысил голос Израиль. — Музыку, музыку. Ну а что?

— Музыку! Музыку, ну а что? — передразнил из темноты акцент Израиля мальчишечий голос.

— Жид — еврейка, грош — копейка, — пропел другой мальчишка из темноты совсем близко.

— А ты давно русский? — Израиль нагнулся в темноту к забору. — А? Уже восемь лет есть? Нет? Мальчишки затопали в сторону.

— А раньше ты что был? — улыбаясь, говорил Израиль и поворачивался за шагами. — Ничего? А ты читать умеешь? Русский! А читать по-русски умеешь? Нет? Приходи, я тебе научу.

Мальчишки зашлепали по грязи прочь.

— Жи-ид! — тоненькими голосами крикнули из темноты.

— Дураки какие! — шептала громко Тая. — Мерзавцы этакие.

Израиль стоял у своих ворот.

— Что? Они себе мальчики, а их научили. Им скажут, что евреи на Пасху русских мальчиков ловят и кушают, так они тоже будут верить.

— Фу, фу! — отряхивалась Тая.

— Мне один образованный человек говорил, что он таки наверное не знает или это правда, — смеялся Израиль, — ей-богу: адвокат один.

— Нет, нет, — отмахивалась Тая рукой, и шевелились в кастрюльке яйца, — нет! Никогда! Ни за что! Ни за что на свете! — она говорила, как заклинала; собачка тявкала за воротами.

— Слушайте, идите домой! — сказал Израиль.

— Нет! Никогда! — все твердила, вытверживала Тая. Израиль осторожно брал кастрюлю, Тая крепко, судорожно жала ее к себе и махала свободной рукой:

— Нет! Ни за что!

— Придете другой раз, днем. Я вам поиграю. Нет, в самом же деле, сейчас поздно.

Тая вдруг остановилась. Она передала кастрюльку.

И вдруг поцеловала Израиля в руку. Поцеловала быстро, как укусила, и бросилась прочь бегом по мосткам.

— Хода, Митька! — визгнул мальчишка. Испуганные ноги дробно затопали впереди. Тая толкнула калитку.

— Жи-дов-ка! довка! — крикнули в два голоса ребята.

Марья Ивановна

ИЗРАИЛЬСОН сразу не понял, что это сделала барышня. Но потом крепко обтер руку о шершавое пальто и бормотал на ходу:

— Это уже нехорошо. Это уже не надо. Ей-богу, славная барышня. — И он еще раз обтер руку. Легким воздухом носилас�� в голове Таинька, пока Израильсон кружил по винтовой лестнице и легко, воздушно прискрипывали ступеньки. Израильсон нащупал стол. Зажег свечку. Дунул на спичку и сейчас же засвистел — тихо, чуть задевая звуком тишину.

На холодной стене над кроватью папа и мама на карточке. Папа в сюртуке, белая борода. Сидит, расставя коленки, а рядом мама в черной кружевной шали. У папы один глаз прищурен, будто он приготовился к удару, но твердо глядит вперед, а у мамы испуганный вид, и она жалостливо смотрит, будто видит что-то страшное. Израильсон как будто в первый раз увидал эту карточку. Он взял со стола свечку и близко поднес к карточке. Он перестал свистеть.

— Что, старики! — кивнул Израильсон карточке. — Боитесь, что Илюша крестится? — сказал он по-еврейски. — Да? — Он прислушался — скрипели осторожно ступеньки.

«Если она, — думал беспокойно Израильсон, — сейчас же отведу домой; хорошо, я пальто не снял», — и он протянул руку к котелку. Дверь медленно отворилась, просунулась голова в платке.

— Вам записка, — зашамкала старуха, — с утра еще, позабывала все сказать. За делами, за этими, все забудешь, — и она протянула Израильсону сложенную бумажку.

Израильсон выпустил воздух из груди.

«Илюша, — стояло в записке, — есть дело: приходи, проведем время. Будет Сема и приведет М.И., ей-богу, приходи.

Натансон».

— Вы яиц, вижу, достали, — голосом подкрадывалась старуха.

Израиль уже напялил котелок.

— Берите пяточек, берите и свечку задуйте, умеете? Нет? Залейте водой!

Старуха костлявыми пальцами выгребла яйца и смеялась угодливо.

Израильсон весело застукал по лестнице. Он свистел веселое навстречу ветру и шел, загребая правой ногой.

У виолончелиста Натансона в маленькой комнатушке было дымно — на этажерке крикливо горела керосиновая лампа без абажура. Вокруг письменного стола гомонили задорные голоса:

— Мажу, тьфу — гривенный! — раскатился актерский голос. На диванчике переливами хохотала девица, двое мужчин тесно зажали ее меж собой.

— Марья Ивановна! На ваше счастье можно купить? — кричал кто-то от стола.

— Марья Ивановна, вас спрашивают, — толкали соседи девицу, — спрашивают: можно вас купить? Это не я, это там спрашивают!

— Илюша! — крикнул хозяин, но вслед за Израильсоном вошел высокий сухой человек.