Виктор Вавич - Борис Житков

— Ух, к чертовой матери, идем, ну его к чертовой матери… иди ты вправо, а я влево, чье счастье, — дрожащим шепотом говорил Котин и то толкал, то тянул к себе Башкина, но сам все шел, шел по тротуару и шлепал ногами от слабости.

Башкин вздрагивал плечами, мотал дробно головой. Все было тихо. Улица уходила с площади вправо.

— Ой, идем, идем, — шептал Котин, — идем, ну его в болото, — он задыхался и теперь крепко держал Башкина под руку, как в судороге. — Сейчас, сейчас мой дом, — твердил Котин. — Вот она, стенка, вот. Не надо стучать, а то заметно, не надо. Через стенку перелазь.

Стенка была в рост Башкина, он ощупал шершавый дикий камень.

— Подсади, милый, — стонал Котин; ноги не слушались его, и он слабо прыгал на месте. — А узелок? — вдруг почти крикнул Котин. — Узелок? — повторил он отчаянно и, показалось, совсем громко. — Нема? Нема? Ой, ты обронил, там обронил. Ой же, ой мать твою за ногу! Ты же нес, ой, чтоб ты сгорел. Найдуть, найдуть.

Башкин хлопал по бокам себя, лазал в карман, даже расстегнулся.

— Иди, неси, неси его сюдой, сейчас беги тудой, принеси узелок. Найдуть, на меня докажуть, ей-бога, чтоб ты сгорел, на чертовой матери ты ко мне пристал. Иди и иди! — И он толкал Башки на в локоть.

— Да почему я должен идти? — почти громко сказал Башкин.

— Ну, я просю, просю тебя, — и Котин вплотную прижался к Башкину и тянул к нему лицо. — Я тебе, что хочешь, ей же бога, вот истинный Христос, — и Котин торопливо закрестился.

Он крестился, пришептывая:

— Истинная Троица… Богом святым молюся, просю, просю я тебя. Просю, просю, просю, — твердил Котин и стукал дробью себя кулаком в тощую грудь. — Я тебе все, что хочешь, за отца родного будешь.

— Ну смотри! — вдруг сказал в голос Башкин. Он круто повернулся и зашагал прочь.

Котин сделал за ним несколько шагов и стал.

Башкин поднял воротник, спрятал далеко в карманы руки и пошел мерными шагами, раскачиваясь на ходу.

«Да, да, — встретят — кто? Семен Башкин. Пожалуйста, отправьте в жандармское, если угодно, да-да, прямо в жандармское, а если неугодно, то пойдемте в участок. Почему? Ясно: пошел на выстрел, как всякий гражданин. Ну да, на помощь. А если с улицы иду, потому что мне показалось, что сюда скрылся преступник или, может быть, человек, который убегал от выстрела Но я никого не нашел… И они пойдут и найдут этого у забора… Нет, так и скажу: что шел из участка и провожал этого. Да прямо правду скажу. Что ж такого!» — Башкин все замедлял шаги, они становились короче, и он уж усилием воли заставлял каждую ногу становиться наземь. Вот черная церковь, может быть, притаилась засада… набросятся. И вдруг Башкин вспомнил это яростное лицо и как он кричал шепотом: «пусти, пусти». Башкин чуть не стал. Но он все время шел как на виду и потому заставлял себя не сбавлять шагу: «Ну просто иду и все! Да, да, это тот самый богатырь». — Башкин совсем тайком в голове подумал: «Подгорный». И Башкин опять тряхнул плечами от озноба в лопатках. Он шагал уже по темной площади, посреди мостовой, прямо на тот угол, где сбил его с ног бежавший. Башкин тайком из-за воротника вертел глазами по сторонам. Он ждал, что выскочат, схватят, и ноги его были готовы остановиться в каждом шагу. Но он выкидывал их одну за другой и двигался вперед, как против потока. Вот угол, и прямо на Башкина глядит белесое пятно. Башкин вдруг повернул к нему, как будто это неожиданная находка. Он едва не упал, нагибаясь, и не чувствовала рука узелка, как будто была в толстой перчатке. Башкин стоял, разглядывая узелок. Затем он вдруг круто повернул назад и пошел. Ноги поддавали на каждом шагу, и быстрым шагом он вошел в прежнюю улицу. Он зажал узелок под мышкой. Что-то твердое давило в бок. Башкин залез в тугой узелок. Нащупал: большой деревенский складной ножик. Башкин подержал его минуту и вдруг юрко сунул нож себе в карман.

Котин двигался по стене навстречу и меленько зашагал через улицу. Он бормотал:

— Ой же, миленький, поцелую дай тебя, ой, хорошенький мой. Брат бы родной не сделал, ой, ей-бога же, — он жал к груди узелок.

Башкин подсаживал его на стенку.

— Тихо, тихо! — шептал Котин. — Идем у сарайчик, там тепло, я там сплю, когда пьяный, там хорошо. У двох можно слободно.

Котин чиркал и бросал спички, он что-то ощупью стелил на большом сундуке.

— Вот сядай, лягайте, как вам схочется. Я ведь квартиру имею, комнату. Я же шестерка, ну, сказать, официант, подавальщик, ну, человек у трактире. «Золотой якорь», например, знаете? Ну вот, — вполголоса шептал возбужденно Котин. — И тама повсегда с получки гуляют мастеровые. Я внизу, в черной, не в дворянской. Не бывали? Да ложитеся, я посвечу, — и он чиркал спички, — лягайте. Ну вот и все через это. Сейчас тут мастеровые. Ну, по пьяному делу, знаете, подружили. Потом же разговор ихний слышишь все одно.

— Ведь их разговор хороший, — солидно сказал Башкин.

— Ну, вот-вот. Я же понимаю. Студенты же сочувствуют, я ведь тоже… Я ведь в заводе в мальчиках когдай-то был. Ну, и теперь вроде свои. И вот тут сунули мне пачку — сховай, спрячь ее. Почему нет? Очень даже слободно. Я ее в машину приладил. — И Котин тихонько рассмеялся; он уже лежал рядом с Башкиным, и оба грелись, прижимаясь друг к другу. — Я ведь понимаю, я ж людей перевидел. Ведь в нашем деле сотни их, людей, и господ и всяких, и я же вас враз признал, что вроде студент переодетый или так… с таких.

— А как же вас схватили? Ведь это ужасно, как вас стали бить! Я не мог видеть, как при мне…

— Ой, убили б, накажи меня Господь, — и Котин привскочил на сундуке, — убили бы, и я теперь уж не живой был бы. Вы мене как с огня вытягнули. Ой же, Боже ж мой, — и он терся лбом о грудь Башкина. — Я ведь сам же их, гадов! Да что много рассказывать? Дайте мене левольверт, я б их сам настрелял бы… дюжину. Я ведь могу левольверт узять, — и он зашептал Башкину в ухо. — Могу вам дать, ей-бога! Хотите, дам! — и Котин снова привстал. — В мастеровых есть. Я вже знаю, где они ховають, и могу вкрасть для вас… аж три могу вкрасть. Сколько потребуется для вас, разного сорта. Как хотите — скажите, хоть бы завтра. Для вас повсегда.

Он не мог уняться и принимался целовать Башкина, и Башкин не знал, отдавать ли поцелуи. Ему хотелось плакать. Он молчал и обнимал Котина за плечи.

«Я его спас, — говорил себе в уме Башкин, ровным тронутым тоном, — он мой. В Индии, кажется, такой становится рабом. Но мне ничего не надо. Ни-че-го!»

— Мне не надо револьверов, голубчик, — сказал Башкин проникновенным голосом, — я не убиваю. Не надо крови и убийств.

Он еще хотел сказать: а надо спасать другого, первого встречного хотя бы, но удержался. Слезы текли из глаз Башкина ровным теплым током.

Никогда

СТАРИК Вавич подклеивал футляр от очков. Держал его над самой лампой на вытянутых руках, нажимал толстым пальцем тоненькую бумажку:

— Ведь скажи, чертовщина какая, ах ты дьявол собачий, — а бумажка липла не к футляру, а к пальцу, и старик швырнул в сердцах футлярчик и крикнул: — А черт их всех дери!

— Что, что там? — застонала старуха — Кого это ты, Сева? Сева!

В это время кто-то дернул входные двери, и разговор в сенях. Тайка это. Смеется, еще кто-то.

Всеволод Иваныч вышел, он держал липкие руки на отлете и хмурился в темноту.

— Добрый вечер! — услышал он из темноты гортанный говор. — Я говорю, что, значит, выходит, что и куры-таки забастовали. Нет, ей-богу, на базаре нельзя найти одно яйцо.

Тайка смеялась и смущенно и нахально как-то.

— Ничего не вижу, — сказал Всеволод Иваныч, — простите, господин, ничего, знаете, не вижу.

— А темно, оттого и не видно.

— Это Израильсон, — сказала Тая.

Но Израиль уже шел к старику, он щурился на свет и протягивал руку.

— Что вы так смотрите, я не разбойник, — улыбаясь, говорил Израиль, — я флейтист.

— Извините, — старик поднял обе руки, — у меня руки липкие.

— От меня ничего не прилипнет. Здравствуйте, господин Вавич, — и он взял толстую руку Всеволода Иваныча своими сухими цепкими пальцами. Он смотрел на старика, как на старого знакомого, которого давно не видел.

— Я обещала, — говорила Тая уже из кладовки, — что у нас найдется десяток, Илья Григория искал… а я предложила.

— Нет, я-таки сам подошел и спросил. Я же знаю, что вы славная барышня.

Всеволод Иваныч все стоял, подняв руки. Он глядел, как Тайка проворно, вертляво, с какими-то поворотами бегала из кладовки в кухню, брякала плошками, как проворно свет зажгла.

— Вам два десятка? Можно два?

И каким она гостиным, не своим каким-то голосом, — смотрел на Тайку отец, как она блестела на Израиля глазами, как двумя пальчиками держала кухонную лампу

— Кто там? Кто? — видно, уж давно тужилась голосом старуха из спальни.