Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941 - Лидия Чуковская

104 Лев Моисеевич Квитко (ок. 1890–1952) – еврейский поэт, писавший на идиш; в русскую поэзию вошел благодаря выступлениям Корнея Чуковского, а главное, переводам С. Маршака, Е. Благининой, М. Светлова, а впоследствии и Анны Ахматовой. Во время войны Квитко был членом Еврейского антифашистского комитета. В пору «борьбы с космополитизмом» он был арестован и расстрелян вместе с другими деятелями еврейской литературы: И. Фефером, Д. Бергельсоном и Перецем Маркишем.

105 …самое большое горе моих дней – это Иосиф. – Иосиф Израилевич Гинзбург (1901–1945) – инженер, муж Тамары Григорьевны, был арестован за то, что в присутствии сослуживцев возмущался пактом СССР с фашистской Германией. Это было до нападения Гитлера на Советский Союз. Но в судьбе человека, арестованного за антифашизм, нападение фашистов на СССР не изменило ничего. Он остался в лагере и погиб под Карагандой, работая во время наводнения на плотине.

Без заглавия

Книги имеют свою судьбу, зависящую от того, как их понимает читатель.

Судьба моих «Записок об Анне Ахматовой» сложилась не совсем обыденно. Отдельные экземпляры, проникавшие в Советский Союз из-за границы, где впервые они были напечатаны издательством YMCA-Press, делались достоянием не только читателей, не только честных исследователей, имевших обыкновение добросовестно указывать, откуда у них что берется, – но и сознательных или бессознательных хищников. То в одной, то в другой статье об Анне Ахматовой читаю я присвоенные автором слова Анны Андреевны (а иногда и мои!) безо всякой ссылки на «Записки». Имя мое 16 лет находилось под запретом – кто хочет, бери, что хочешь. С конца восьмидесятых годов имя разрешено. Однако цитатами без ссылок на мою работу по прежнему пестрят чужие статьи и воспоминания. Будто эта книга нечто самородившееся и бесхозное. Мне известно, что Ахматова говорила отнюдь не со мною одной, собеседников у нее было великое множество и, говоря об одном и том же, она нередко повторяла одно и то же. Но я утверждаю, что ее слова, если я, работая над своим дневником, осмеливалась брать их в кавычки или ставить перед ними тире, записаны мною без перевода на язык другого поколения (как многими из ее собеседников), и не подвергнуты никаким переменам. Реплики Ахматовой не пересказаны мною, а воспроизведены слово в слово. Это обстоятельство представляется мне весьма существенным, потому что ее устная речь сродни ее прозе, письмам и даже стихам.

Под фотографиями Анны Андреевны стоит обычно имя того, кто снимал. Уважен труд. Почему же мой труд – писательский – лишен уважения и защиты? Я приходила к Ахматовой без микрофона, но вооруженная другим аппаратом: с детства постоянно оттачиваемой памятью – на слово, на стихи, на прозу. Первое, что я делала после очередной встречи с Анной Андреевной – иногда в метро, иногда в библиотеке или дома: записывала реплики и монологи незамедлительно. Книгу мою об Ахматовой принято называть – в печати и устно – воспоминаниями. Так уж повелось. Я уважаю мемуары, но никаких мемуаров об Анне Ахматовой никогда не писала. Можно ли называть воспоминаниями то, что положено на бумагу не через долгие годы или даже десятилетия, а немедля? Лишь одна составная часть книги меняется и пополняется от издания к изданию, из года в год: растет количество исследований и воспоминаний, посвященных Анне Ахматовой и ее современникам – параллельно, от страницы к странице, захватывают себе место под строкой или в отделе «За сценой» приводимые мною новые справки, ссылки и документы…

Март 1994 г.

Приложение

Из «Ташкентских тетрадей»

1941

18/XI А. А. на улице, об очень нелюбимом ею Брюсове:

– Он знал секреты, но не знал тайны[274].

21/XI Вчера А. А., замученная ремонтом, отсутствием воды и уборной, обеда и постели и, к тому же, зубной болью:

– Слава всегда оборачивалась ко мне как-то странно. К другим знаменитым подходят на вечерах; слава приносит им комфорт и достаток. А ко мне поклонники подходят объясняться главным образом тогда, когда я стою в очереди к уборной. Каждый раз.

24/XI 41  Она прочла всё подряд. (У печки, в пустой комнате.)

«Это замечательная, очень нужная книга. Когда читаешь все подряд – производит более сильное впечатление, гораздо. Вы делаете самое трудное дело: не прибегая к помощи экзотики, почти не прибегая к помощи внешнего мира, пишете на одном только внутреннем – и это вам удается. Лирика, голая, это самое трудное дело. Это такой трудный путь, что если знать заранее, как он труден – я, со всем своим опытом могу сказать, что я на него не встала бы».

Смутившись, я спросила ее, что ей было неприятно, что не понравилось.

«Что было неприятно? Ах, только то, что это все слишком сильно действует на меня, попадает в самую точку. Нервы так напряжены сейчас – и эти стихи для меня, как черный кофе для больного грудной жабой»[275]. Помолчав, она сказала:

«Я убеждена, что поэзии предстоит сейчас сыграть в жизни людей очень большую роль. Роль великого утешителя. В этом море горя».

Потом мы говорили о другом – о том, как в детстве мать заставляла ее читать Жанну Д'Арк Жуковского. Она прочла несколько женственно-скорбных стихов по-русски, потом по-немецки. («Ах, почто мой меч таинственный»)[276]).

Еще сказала:

«Если говорить о так называемом мастерстве, то среди ваших стихов есть строки и строфы разного качества. Мы с вами еще перечтем их вместе».

28/XI А. А. вечером, в каком-то возбужденно-озорном состоянии, пошла провожать меня очень далеко – от себя на почту – по дороге много острот и откровенностей. Я заговорила о картах:

«Карты всегда правду говорят. Из-за этого я не гадаю – боюсь. Мне в последний раз цыганка предсказала, что Владимир Георгиевич будет любить меня до самой смерти. Видите, так и есть»[277].

29 /XI Лунный лик часов на перекрестке.

«Меня так здесь все балуют, – говорит А. А. – Это, наверное, перед смертью».

1/XII Неподвижно летящие брови.

Она читает поэму явно не для того, чтобы проверить стихи, а только для того, чтобы проверить слушателя. Вопрос о том, почему одним очень нравится, а другим – очень нет, а третьи настаивают, что поэма непонятна, чрезвычайно ее занимает. Она все пытается расклассифицировать слушателей («старым не нравится, молодым нравится»), но, по собственному ее признанию, ничего из классификации не выходит. Я предлагаю такое объяснение: поэма – новое в ее поэзии, незнакомое, требующее от слушателя работы, а слушатель любил ее в молодости и хочет, чтобы она была такой, какой он ее помнит – «сжала руки под темной вуалью»[278].