Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941 - Лидия Чуковская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом я провожала ее. Тут мы обменялись более откровенным мнением.
– «Не будет она писать… Совсем дилетантщина… Я писала так, когда мне было пятнадцать… Что за нелепость эта мужская Золушка… Так писали в 90-х, 900-х годах… И как удивительно, что это пишет ученая женщина, марксистка… В ее стихах совсем нету чувства времени – то, чего так много в ваших».
По дороге она рассказала, как оценил ее поэму Липскеров. Очень не понравилась.
– «Зачем Коломбины, Пьеро? Это так устарело»…
– «Искусство должно быть просто».
– «Что это значит? Разве «Медный Всадник» – прост?»
25/XII 41 Думаю о двух ее поэмах: одну она читала опять при мне Нечкиной у себя и другую вчера у Нечкиной («Путем»). «Путем» теперь, после «Тринадцатого года», кажется такой ясной, простенькой… Я давно ее не слыхала и на этот раз она меня поразила своей светлостью.
Таким светом тут облита смерть:Лишь хвойная веткаДа солнечный стих….[315]
У нее есть стихи «Так отлетают темные души», а это «Так отлетают светлые души»[316].
«Тринадцатый год» я на этот (на седьмой или восьмой!) раз услышала тоже совсем по-новому: как постройку железно-стройную, вовсе не раскидистую… И как великолепно вошли в «Решку» новые строки
Тишина тишину сторожит[317].
Я зашла к ней сегодня только предупредить, что заболеваю, ложусь и что ей принесут от меня всякие вкусности. Она обещала придти навестить меня.
Дров по-прежнему нет, а паспорт – после того, как Конторович добыл всякие бумажки – опять без движения лежит у той же Радзинской[318].
По дороге домой купила ей две тарелочки и зеркало.
26 /XII 41 Лежу пластом. NN не пришла – не больна ли она?
27/XII 41 Ее нет. Уверена, что она больна.
2 8/XII Пришла NN, нарядная, красивая. Слава богу, я уже немножко починилась, а то совсем глупа была. Она, оказывается, тоже была больна – животом. Похудела. Кругом в комнате стояла галиматья, так что я только смотрела на нее, а говорить не удалось почти.
В их дом привезли наконец дрова. Но еще неколотые. Ух, как я рада.
29/ XII Сегодня письмо от Лели Арнштама, из Алма-Ата.
Убит Михаил Яковлевич Розенберг[319].
Я знала, что так будет.
Я гибель накликала милым, —
это она про меня написала[320].
30 /XII 41 Вчера NN сидела возле меня часа четыре. При ней пришла Рина Зеленая, которая до этого изливалась мне в любви к ней. NN пригласила ее с Тихоновым на сегодня слушать поэму[321]. Когда я стала сетовать, что не смогу тоже придти, NN очень сердилась – говоря, что я уже тысячу раз слыхала.
Сегодня она была тоже. Чувствовала себя как-то не в своей тарелке, жаловалась на озноб. Но в комнате, говорит, уже совсем тепло. Пожаловалась, что вчера там состоялось какое-то собрание, на котором она не была, но вечером все к ней заходили и пересказывали гадости: писатели уже обличали друг друга в краже продуктов, жульничестве и оргиях.
– «Ко мне пришла совершенно пьяная Раневская, актриса, топила мне печь… Ах, все ко мне врываются… Впрочем, она показала остроумие довольно высокого класса. Хозяйка, кокетничающая интеллигентностью, спрашивает у нее:
– Скажите, вы фаталистка? – Нет, я член Союза Рабис»[322].
Я попросила ее перечесть «Я именем твоим». Она перечла и сказала: – «Вторая строфа тут плохая. И по звуку и вообще плохая. Не нужна эта развернутая характеристика»[323]^.
Сегодня она была очень красива, и я впервые заметила, что челка подчеркивает татарский склад ее лица: челка выглядит немножко как «русская стрижка».
Заговорили о Бунине. Она не любит его стихов, чему я рада, так как не люблю их тоже.
– «Вялые стихи, обо всем на свете, рассчитанные на академическую благовоспитанную публику. Сокровищ в них не ищите – как у Случевского или у Полонского или у Анненского[324]). Строки «Нет ничего прекрасней, чем радуга оконченного страдания» (я переврала. – Л. Ч.) – я считаю самым лучшим, что было сказано в двадцатом веке[325].
Поэты 90-х годов погибали от безвкусицы эпохи, не в силах были ее побороть, а Бунин был вполне удовлетворен своей эпохой. Когда при нем появился Блок, повеял новый ветер, он надел наушники, напульсники, набрюшники, думая, что так и должен вести себя классик. Очень глупая позиция».
Она ушла, заторопившись: Тихонов и Зеленая сегодня придут ее слушать.
Вчера я прочла ей «10 мая». Мне кажется, ей не понравилось. Она сказала: «Здесь у вас что-то новое, какой-то новый звук… Что ж, меняйтесь, меняйтесь»[326].
1942
3/I 42 Вчера она пришла днем. Я вчера была несчастная, и потому она так добра была со мной.
«– Когда я вас долго не вижу, я опускаюсь. Правда, я заметила» – сказала она.
Потом показала мне «Поэму Горы». Я читала ей вслух. Меня поразила неуловимость этой вещи, ее безобразность, бескрасочность: слова, слова, очень убедительная интонация, а для глаз, для воображения никакой пищи.
Я всё это изложила.
– «Да, да, вот так все поэмы. «Поэма Воздуха» мне больше нравится, но та совсем заумная. А эта меня раздражает: говорит гора – без конца. И потом: какая злая вещь. Ей кто-то изменил, так она весь мир ненавидит… Нельзя же! А вы заметили – посередине – звучит Пастернак, но какой странный, не пастернаковский. Пастернак без щедрости, без детскости, без доброты…»[327])
Сегодня я забегала к ней утром, сговориться насчет вечернего посещения врача. У нее теплее, и в углу – дрова. Но немного их.
Разговор о Тимоше[328].
Вечером она зашла за мной. Принесла Жене парашютиста[329]. Мы пошли к хирургу, оттуда на почту – писем нет – оттуда заглянули к Нечкиной – не застали, я проводила ее домой, она очень задыхалась на лестнице, потом сразу легла (как всегда) и закурила.
Мы разговаривали о Ленинграде; я сказала, что переменила четыре квартиры, и спросила, сколько она. Она перечислила
На Выборгской (у Срезневских).
На Фонтанке, дом Шереметевых.
Москва – с В. К. Шилейко, в Зачатьевском.
Фонтанка, 18 – с Ольгой.
Сергиевская, 7.
Казанская – с Ольгой.
Фонтанка, 2 – с Ольгой[330].
Мраморный дворец (квартира В. К.; они уже разошлись, он уехал в Москву).
Фонтанка, дом Шереметевых.
Последовательность я, кажется, спутала.
3-4/I 42
На чужой земле умирать легко.Чужая земля не держитНи во ржи васильком, ни в окне огоньком,Ни памятью, ни надеждой.
Только жить нельзя на чужой земле.Недаром она чужая.Глянь, звездами вовсю разыгралась во мгле,О горе твоем не зная.
Ташкент[331]
