Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941 - Лидия Чуковская

Пришли супруги Шток.

А. Фадеев. «Тырмыр»[349].

12/1 42 Если бы кто-нибудь узнал, что я переношу каждый день – сначала он очень удивился бы, а потом, вероятно, не понял бы, как это можно выносить. Я сама иногда удивляюсь и думаю – «как?» Откуда берутся силы? И потом догадываюсь, что оттуда же – от стихов NN, от всех стихов, от самой NN, от памяти о Мите, о Шуре, Тамаре, Зое, М. Я. Только память о «Горных вершинах», только вера в их существование, в их жизнь могут сохранить жизнь мне под ежедневным натиском самоуверенной глупости[350]).

И, конечно, любовь к Люше.

14/1 42 Эти дни я не видела ее толком, а только забегала к ней. Ей лучше, она сегодня вышла на улицу.

Сегодня, забежав к ней днем, я увидела на стенах – облупленных, грязных – зеленую роспись. Оказалось, расписал Городецкий. Вчера вечером его жена, за рюмочкой, рассказывала – по словам О.Шток, очень интересно – о своих встречах с А. А. в молодости. – «Я, по необразованности, молчала», – сказала NN.

Когда О. Р. и Нина Зозуля[351], убиравшие у нее комнату, вышли, и мы остались одни, NN сказала мне: – «Вчера я начала писать прозу».

Она отправилась обедать, я – по делам. Вечером, часов в шесть, когда я сидела и читала вслух больной Люше, вдруг пришла NN. Она была в сильном волнении – которое папа усугубил, встретив ее в передней сообщением о гибели Шостаковича…[352]

Оказывается, она только что получила на почте, до востребования, три письма из Ленинграда, пересланные ей из Чистополя. Но не в этом дело. Она отправилась на почту срочно, так как встретила на улице какого-то полузнакомого, который сообщил ей тяжелую новость о ком-то из медицинской профессуры.

NN просила меня проводить ее к Елене Сергеевне[353]). Я пошла. По дороге она очень просила помочь ей выбрать стихи для чтения 17-го.

17/1 42 Вчера я прибрела к ней вечером. У нее была О. Р. – У нас несчастье! – так встретила меня О. Р.

NN лежала на кровати, с сердитым и огорченным лицом. Оказывается: вчера вечером у NN сидели А.Эфрос, Городецкая и Штоки. Эфрос посмеялся над Шильдкретом и Слетовым, которые выступают вместе с А. А. (в госпитале) и ей, дескать, не пара[354].

Так как Городецкий тоже выступает с NN – чего Эфрос не знал – то Нимфа пришла в ярость, обозвала его подлецом и негодяем, и умчалась. Очевидно, она сразу помчалась к Шильдкрету, так как сегодня утром Шильдкрет, встретив Эфроса в Союзе, ударил его по физиономии.

NN была огорчена и встревожена, как в самые дурные ленинградские дни. Она очень щепетильно относится всегда к чистоте своего имени и потому так огорчилась. – «И этот несчастный старик, от которого скрывают гибель сына – за что он получил такое оскорбление? Ничего унизительного для Шильдкрета он не сказал, он сказал только, что ему не нравятся его произведения. За что же? Теперь непременно будет товарищеский суд, разбирательство, и меня привлекут как свидетеля. Ведь все это было у меня в доме. Это и есть то, что называется сплетня. Гадость какая. На месте узбеков я бы всех нас выслала. А на своем месте я уеду в какой-нибудь другой город, где нет писателей».

О. Р. трогательно пыталась ее утешать, но напрасно. А я и не пыталась.

Наконец, пришел сам Шток и объявил, что слухи преувеличены: Шильдкрет не бил Эфроса, а только собирался бить и назвал мерзавцем. Так что это самая заурядная писательская грызня.

NN сразу повеселела, даже перекрестилась. О. Р. дала ей чаю, я – мандарин. Я расспрашивала, как ее принимали в госпитале, куда она «по наряду» ездила читать вчера.

– «Сестра объявила: поэтесса Ашматова… Бойцы слушали очень дисциплинированно – хлопали… Я читала «Я с тобой не стану пить вино»… В книге отзывов записано, что я понравилась больше всех»[355].

Совсем повеселев, NN упомянула о своем стихотворении «Согражданам» и прочла его нам[356].

Читая, она была необыкновенно красива. Она опустила руки в колени, опустила плечи и подняла брови, и сделалась сразу не только молодой, но прямо юной.

18/1 42 Вчера был грандиозный вечер в пользу эвакуированных детей.

Я пошла. Впервые пошла, хотя выступала NN. (Я видела ее на эстраде один раз в жизни: в Петербурге, в Доме Литераторов, на Бассейной, в годовщину смерти Блока. С тех пор сознательно не ходила: ни в Союз в Ленинграде, ни здесь. Я знала, что будет стыдно за публику[357].)

Это был полный провал. Всех встречали бурно, провожали с треском, а ее и встретили вяло и проводили почти молча. Она прочла «Воронеж» и «Веет ветер лебединый». Я не глядела на нее. Читала она напряженным голосом, чтобы ее слышали – но все равно было неслышно – и торопливо, как школьница, чувствуя неуспех, чтобы поскорее кончить.

Дело тут не только в малой интеллигентности публики, но и в общей благотворительно-эстрадно-кабаретной настроенности ее. Недаром наибольший успех имела Русланова[358].

Сегодня я зашла к ней вечером, с Люшенькой. Не застала, сидела у О. Р. Оказывается, О. Р. уезжает – это плохо и само по себе, и для А. А., которой О. Р. прекрасно помогала в быту. Потом NN вернулась. Мы с Люшей зашли на минуточку. Холодно. Хазин топит печь. NN усталая, недовольная и, видимо, все же уязвленная вчерашним неуспехом. Со мной говорила еле-еле. – «Слушала сегодня перевод «Германии», сделанный Левиком. Отличный перевод. Правда, я сильно опоздала и пришла только к 18-ой главе»[359].

Она была суха и явно тяготилась нами. Я поспешила удалиться.

20/1 42 Вчера вечером Л. Л. сообщила мне ленинградские новости со слов только что прибывшего ленинградца, который ехал всего семнадцать дней! Я предложила Лиде немедленно отправиться со мною к NN[360].

Пришли – в комнате жарко натоплено. NN стройно сидит на кровати, красивая, причесанная, и беседует со Слетовым. – «Как я ждала вас сегодня», – встретила она меня. Слетов скоро ушел, Лиду я проводила к Штокам и там на минуту присела. Сейчас же за мной пришла NN – «Идемте, Вы мне очень нужны». Я испугалась, что случилось что-то – а оказалось: радость – NN всю ночь писала, добавляла куски к поэме и хочет мне показать. Светлая, возбужденная, радостная, – я была счастлива видеть ее такой. – «Ночью два раза было землетрясение. Но оно не мешало мне. Я писала всю ночь».

Она прочла мне три новых куска: о предчувствии войны (после описания СПБ), в конце «Решки» и в конце вступления. Конец вступления я отвергла, так как там ничего больше не надо, а остальное – прелесть. Кроме того, она прочла еще кусочек – о Каме и нашем с ней путешествии («Quo vadis» – сумасшедший Урал) – мне неясно, куда она прочит его. Он в тоне «Решки», но туда не входит…[361] Там я корыстно обрадовалась: она пишет о зазеркалъе, а это мое слово. В пути я читала Люше вслух «Алису в Зазеркалье» и потом, в Ташкенте уже, говорила NN, что мы утратили чувство времени, лето после зимы, и что мы тут, как в зазеркалъе.