Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941 - Лидия Чуковская

Пишет она все-таки не в моей тетради, а в другой – и вообще, по-видимому, ни за что не хочет сделать того, о чем я ее прошу.

– «А вчера снова был Абрам и снова слушал поэму. Попросил. Я так ясно понимаю, зачем это ему нужно. Тихонов в высшем свете наговорил про поэму, и Абрам хочет иметь свое особое мнение. В первый раз он не разобрался. Теперь он высказывался очень уверенно: «надо бы повернуть так… сделать этак… жаль, что вы для того времени не нашли ничего, кроме иронии… Да, да, я помню Ольгу Афанасьевну… (А надо вам сказать, что он помнит ее уже в 1924 году, когда она уже была тенью своей, увядшая блондинка). Но я ничего другого от Абрама и не ждала. Его мнение вполне совпадает с мнением Шервинского, Липскерова и других эстетов[362]. Я – лошадь, на которую они все ставили, в противовес Хлебникову Маяковскому, Цветаевой и другим. Я – чистота, прозрачность, кларизм и пр. И вдруг лошадка забрыкалась и пошла не туда. Естественно, поставившие недовольны».

Потом пришли О. Р. и Лидия Львовна. Они трещали без умолку, и NN много смеялась, даже падая на постель. Ушли мы поздно.

22/1 42 Застала ее у Штоков. Она позвала к себе. Легла. В комнате холодновато (саксаула нет), у нее – 37,2, с обедами что-то разладилось – и она, которая никогда не жалуется, говорит о «зверином быте».

– «Как я рада, что вы пришли. Я вас весь день ждала… Я написала патриотические стихи».

И прочла «славное дело»[363].

– «Тут в доме все говорят, что не хватает еще четырех строк. Как по-вашему?»

– Безусловно.

«Стало быть, воронья слободка права… У меня и были еще четыре строки, но такие плоские, что я их выкинула… Я написала это утром в постели».

Затем прочла «Первый артиллерийский» – уже гораздо больше, чем было, вместо «освобожденные» – о ливнях, конец есть, «ребенку моему» – только двух строк в промежутке не хватает[364]).

– «Я старица-пророчица. Помните, я вам говорила, что Эфрос, Липскеров, Шервинский и другие эстеты противопоставляли меня Пастернаку, Мандельштаму и считают, что теперь, изменив кларизму, я сбилась с пути? Так вот, Эфрос тут говорил Цявловскому, что поэма моя связана с Пастернаком! Видите, как точно я их знаю».

Я посмеялась вместе с ней этой глупости.

Ушла, дав ей кальцекс, добытый у соседей. Она подарила мне эту тетрадь.

23/1 Утром ходила заказывать для нее продукты, ведро, а вечером, раздобыв сахар и хлеб, пошла к ней с Лидой [Жуковой][365], которая ей в прошлый раз понравилась. NN лежала – жалуется на сердце. Сама предложила читать стихи и устроила нам настоящий пир («Капитан, диктуйте, что читать!») – прочла обе поэмы, клин, три стихотворения, Париж, Лондон, Ленинград, Подвал памяти…[366] Лида экзамен выдержала. NN и ей изложила свою теорию о том, что не нравится 1) эстетам, почему-то обидевшимся за эпоху 2) гражданам, не прошедшим поэтического ликбеза (так ей сказал Радзинский, который, слушая, плакал) – а нравится остальным. Видно, поэма и ее слушатели страстно занимают ее.

Чтение один раз прервали Ная и О. Р., с распущенными волосами, очень смешная и милая. Не зная, что NN читает, они расположились возле нее с картами, и О. Р. по всем бабским правилам гадала Нае… NN была с ними очень терпелива и деликатна.

Потом пришел Эфрос, не знающий, что его сын убит… Говорили о возможных отъездах в Москву, и NN опять повторила:

– А меня забудут в Средней Азии… Фирса забыли…[367] Бедненькая, вспоминаю ее в дороге, на пересадках. Видно, сознание своей полной беспомощности жестоко мучает ее.

На этот раз, когда она читала поэму, я нарочно вслушивалась в ее произношение. Она произносит яблошный подсвешники ой вместо ый (не очень отчетливо) и в то же время д, т, э произносит чуть-чуть на английский манер.

25/1 42 У меня совсем не было времени; нужно было идти к К. в Каноссу[368]; я забежала к NN лишь на минутку, по дороге. Но она встретила меня словами: – «Вы пришли проводить меня на выступление?» – и я, отменив все, повиновалась.

В комнате холод, разбросаны вещи, всё время входят люди. NN раздражена, взволнована, выглядит плохо. Ушла умываться и переодеваться к Штокам. Готова: в чужих туфлях, в чужих мехах. Мне необходимо было позвонить по телефону – она стояла над моей душой, торопясь, торопя, хотя времени сколько угодно. Я узнала ту тревогу, лихорадку и гнев, которые так часто видела во время нашего «большого пути» – накануне перехода из вагона в вагон, посадки на пароход и пр.

Вышли. NN горько жаловалась, что ее заставляют выступать два дня подряд, а у нее нет сил; что она имеет право не работать совсем на основании своей инвалидной карточки («Неужели вы этого не знали?») На мое предложение показать эту карточку в Союзе: «тогда меня вышлют в Бухару как неработающую»…

Трамвай подошел быстро, дорогу мы нашли легко – и все-таки NN всю дорогу сердилась: «я вам в четвертый раз объясняю» или «как можно ходить по городу, если ничего не видишь» и т. д.

Пришли. Она была встречена роем любезных барышень-устроительниц из Ленинградской Консерватории. Сняла безобразящую ее бесформенную шубу и села на стул – стройная, блистательная, с бессмертным профилем и руками. Входили участники. Она была светски-приветлива.

Она выступала вторая, после скрипки. Читала «Сказку о черном кольце»[369].

Из-за кулис я слышала аплодисменты, которыми ее приветствовали. Потом – опять и она выходила кланяться. Потом нас накормили бутербродами, и мы ушли.

Дома – холод. Мария Михайловна согрела чайник. Во время нашего чаепития пришли Штоки. О. Р. в последние дни хворает, ссорится с мужем и истерически твердит: «в Москву! в Москву!» Они оба советовали NN немедленно написать письмо Фадееву, что она просит присоединить ее к эшелону Берестинского, едущему в Москву. «Неужели вы не понимаете, Л. К., что здесь NN погибнет? Если мы уедем – некому будет даже чашку чая подать» и пр. Я высказалась против. По-моему, переезд NN в Москву сейчас преждевременен. Москва сейчас – это тот же сложный ташкентский быт + мороз + бомбы. А месяца через полтора видно будет.

NN сказала, что посоветуется с Ел. С. Булгаковой, у которой могут быть приватные сведения. [От Фадеева или Шкловского.]

Штоки ушли. Тут NN немного отдохнула и подобрела. Просила меня сидеть. И наконец рассказала все причины своего раздражения: История [вырезаны две строки. – Е. Ч.]. Когда я уходила, она сказала мне: – «Спасибо вам! Сегодня особое спасибо: вы волокли меня и так терпеливо сносили мое нытье».

26/1 42 Сегодня я зашла днем, принесла творог и яйца, долго ждала ее у Штоков, где мы, ни с того ни с сего, дули перцовку. NN вернулась из Союза, с почтамта, от Елены Сергеевны. Писем не получила, Елена Сергеевна ехать отсоветовала – но NN почему-то была веселая, возбужденная, шутила, смеялась, упрашивала меня идти вместе с ними всеми на Тамару Ханум. Но я помчалась в Детдом[370].