Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941 - Лидия Чуковская

– «А у меня ведь были все возможные варианты и комбинации; было и так. У Николая Николаевича начался роман с Тотей [Изергиной][395]. Сначала я ничего не знала, потом знала, но не обращала внимания; потом я переехала к Срезневским. Н. Н. [Пунин] грозил, что убьет Срезневских, если я буду у них жить, умолял, плакал и пр. Я переехала в Царское, жила там в комнате умирающей Валентины Андр. [Щеголевой] и ухаживала за ней. Он приезжал туда; я подходила к окну с полотенцами и компрессами. Мне было очень не до него. Наконец он поклялся, что с Тотей все кончено, и я вернулась… Через несколько времени я шла по Невскому к вокзалу – помните, там была писательская столовая? И встретила Н. Н. под руку с Тотей. Они шли, очень весело болтая. Я перешла на другую сторону. Они меня увидали и кинулись в какую-то пивную.

…Правда, смешно, что я загнала их в пивную?.. (Она рассмеялась очень сердечно и весело.) – Вскоре пришел Н. Н.

…А в последнюю ночь, накануне моего переезда в ту мою комнату, он меня спросил:

– Ты никогда ко мне не вернешься?

– Никогда.

– И никогда не простишь?

– Нет.

– А я всё равно тебя люблю».

Опять и опять думаю о природе поэзии, о роли поэта. Конечно, он потому пророк, что поэзия – это постижение тайной связи явлений. Тут не магия, а глаз. NN «пророчица» – но при этом она просто умна + поэт (то есть открыватель связей) и потому так ясно всегда видит будущее. Поэзия занята тем же, чем наука, но метод у нее другой. Впрочем, она родственна деятельности Кювье[396].

24/11 4 2 Вчера зашла к ней после бессонницы, между двумя детдомами, с отекшей рукой и ногой. Она лежала, О. Р. стряпала какой-то обед и соус «тартар». У NN мигрень и тоска по случаю двух предстоящих выступлений. Начала писать военное стихотворение и не дописала по случаю мигрени и Штоков. Кругом опять склока: выехала m-me Нович, и все тягаются из-за комнаты.

Пришли Плучек и Рина Зеленая. Сели обедать. Пили вино. NN много смеялась хохмам.

Гюго-отец.

С треском лопаются почки – так мог бы острить Мирон, думала я[397].

За мной все очень нежно ухаживали – подражая NN – подливали вино и сыпали сахар в чашку.

Потом все ушли, а меня NN не отпустила. Мне очень надо было торопиться, но я, как всегда, не в силах была отказать ей.

Она прочла мне набросок стихотворения о русском слове. [Мужество.]

Потом:

«В сущности, они мечтают совершить путешествие не в пространстве, а во времени». [Уезжающие в Москву.]

27/II 42 Так как я два дня не поспевала к NN, то вчера бросила все дела и пошла к ней с утра, зная, что она уже и обеспокоена, и переполнена материалом для разговора. Я застала ее еще в постели. «Капитан, как это хорошо, что вы пришли с утра. А то мне неприятно: мы с вами в последнее время встречаемся только в свете». (Были на чтении Толстого в Наркомпросе.) Я поила ее чаем, кормила принесенным мною творогом, О. Р. сварила ей кашу. Говорили о пьесе Толстого. – «Я хочу сделать ему одно замечание: у него сказано – многие крестятся и снимают шапки. Разумеется, все, а не многие. А то выходит так: одни крестятся, а другие берут девок и идут в кусты»[398].

Пришла женщина из Ленинграда, дура, нарассказала ужасов. Держалась любезно, но почему-то оставила в нас обеих очень тяжелое чувство. Оторвавшись от грустнейших соображений о В. Г., NN занялась причиной этого чувства и предположила, что оно происходит от презрения дамы к «убежавшим» Ленинградцам, которыми ни NN, ни 3., ни Ш. не являются[399]. Я сказала, что презрение несправедливо, но понятно, закономерно и к нему нужно быть готовым. NN посердилась на меня за эту мысль.

У NN сильно болел затылок.

Она рассказала мне о тосте Толстого «за первого русского поэта» в Союзе.

Позвонила Л. И. [Людм. Ил. Толстая], пригласила NN читать вечером у Толстых поэму. NN очень не хотелось, но я ее уговорила.

Потом она пошла меня провожать. – «Пойдемте по моей любимой». (Это – Сталинско-Хорезмская.) Мы шли. Она жаловалась на ссоры и склоки Беньяш и О. Р. и Радзинской. Совсем придворные дамы, как я погляжу!

«Капитан, я не могу с вами сегодня расстаться, посидим в сквере».

Посидели. Упоительное небо, сухо, пыльно, черные тени. Но еще не жарко.

Вечером она зашла за мной, и мы вместе отправились к Толстому.

Левик читал Ленору и Ронсара. Толстой – сказку о Синеглазке[400]. Очень глупый композитор Половинкин исполнял музыку на стихи Уткина, предварительно исполняемые автором[401]. NN читала поэму; Алексей Николаевич заставил ее прочесть поэму дважды, ссылаясь на все ту же знаменитую трудность и непонятность. По моему, он и после двух раз не понял. Говорил об общности с символизмом – неверно. Помянул «Было то в темных Карпатах» – некстати[402]. Одно он сказал верно, что эта поэма будет иметь большую историю.

Я вслушивалась в ее произношение:

«Питербургская кукла…»

Затем:

«И была для меня та тема» очень большое ударение на та.

Вместо «ую» в творительном падеже прилагательных всюду «аю».

Обратно мы шли ночью, при яркой луне: я, она и Левик. Она была весела и остроумна.

28/II 4 2 Вчера – фантастический вечер у NN. Я зашла ненадолго, рассчитывая, что NN пойдет к Булгаковой – как она собиралась – а я к Зеленой. Но она к Булгаковой не пошла, и я осталась. Ждали Левика, который позвонил [телефон в коридоре], что придет читать переводы, и не пришел. Почему-то купили две бутылки вина и выпили их – NN, я и О. Р. О. Р. говорила массу женских пошлостей, рассказывала о своих романах и учила NN уму-разуму – объясняясь в то же время ей в любви. Потом она ушла. NN выпила вторую пиалу вина, и я впервые увидела ее почти пьяной. Она говорила очень много, перескакивая с предмета на предмет, много смеялась, никого не дослушивала. Вдруг зазвала к себе Тараховскую, заставила ее читать стихи. Среди них есть хорошие, но сама Елизавета Яковлевна какая-то туповатая, и часто кажется, что она не понимает слов, обращенных к ней. «Не доходит»[403]. NN вдруг заставила меня тоже читать – чего никогда раньше при других не делала – и все повторяла Тараховской: «Мы напечатаем ваши стихи. Правда, Л. К.? Мы попросим Тишеньку… мы его позовем и прочтем ему… И вам, Л. К., пора печататься». Прочла «ребенка», хотя знает, что мне это тяжело. Я сидела без ног, не понимая, как достигну дома. Тараховская ушла, NN не отпускала меня. Говорила без умолку, перебивая свои слова неизвестными мне гениальными четверостишиями. Перечла неоконченное и уже слышанное мною однажды

Ни измен, ни разлук, ни предательств[404].

– «Я теперь уверена, что В. Г. погиб. Убит или от голода умер….Не уговаривайте меня: ведь Тарасенкова получает от мужа регулярно письма…[405] А В. Г. меня никогда не бросил бы. До самой смерти… Если он умер, это хорошо: это для меня освобождение».