Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941 - Лидия Чуковская

Не помню, в какой из последних дней, она показала мне несколько строф белых стихов о доме, очень страшных[428].

Во вторник я застала ее чрезвычайно встревоженной: она получила телеграмму от Пунина, что он, проездом в Самарканд, будет в Ташкенте и просит встречать эшелон 503. Вагон Ленинградской Академии Художеств.

Она уверена, что он везет дурные вести о Вл. Г. Поручила мне справляться о приезде эшелона; сие весьма нелегко.

Она лежала в кровати, вымытая, ослепительно красивая, с распущенными после головомойки волосами.

Сообщила, что ни за что никуда не поедет. – «Здесь я, платя 10 р. за комнату, [могу], на худой конец, и на пенсию жить. Буду выкупать хлеб и макать в кипяток. А там я через два месяца повешусь в роскошных апартаментах».

Весь дом ликует по поводу ее решения. Рассказывают, что Цявловский вдруг кинулся целовать ее руки, когда она несла выливать помои.

Она дала мне прочесть письмо от поклонницы. Сколько я таких писем видела у нее в Ленинграде! Наивное, восторженное, благодарное, милое.

Как я люблю людей, когда они ее любят.

Дальше воспоследовала трагикомедия.

Пришел В. М. Волысенштейн. NN давно уже мне жаловалась, что трудно переносит его визиты. Я ей пеняла за это, мне он кажется не так плох, благодушен и пр. Теперь я не могла с ней не согласиться. Он получил письмо от матери из Ленинграда. И все, что мы знаем уже месяцы – от свидетелей, из писем друзей, все, что рассказывала NN, до него вдруг, только вчера, дошло. Мы о Ленинграде молчим. Или плачем. А ему захотелось поговорить.

«Подумайте, там люди совсем голодают… Неужели же даже кило крупы нельзя послать?» и пр. Всё это каким-то идиотски-легкомысленным голосом.

NN молчала, лежа на спине, вытянув руки вдоль тела. И потом вдруг села на кровати, как пружина, и такое ему высказала, чего я никогда от нее не слыхивала – по степени откровенности.

Старик ушел, а у нее сделалось сердцебиение.

Она рассказала, что прочла поэму Благому, а он спросил: «Вы это всерьез написали, или это шуточная вещь?»

Уж эти мне профессора[429]).

24/111 42. День рождения. Все эти дни вижу NN только на людях. «Удар грома; входят все»[430]. Видела ее одну только тогда, когда дважды сопровождала ее на вокзал. Проехала Ленинградская Академия Художеств. Пунин; Анна Евгеньевна, Ирочка с Малайкой.

Вокзал; эвакопункт, где достаю для отставших от эшелона Пуниных-женщин хлеб. Страшные лица Ленинградцев. Совершенно спокойное лицо NN. Не спала две ночи, глаза опухли. Меня и ее бьют на вокзале дежурные – не пускают на перрон. Костыли. Запасные пути. Трамваи.

О Гаршине ничего не знают. NN уверена, что он умер. Умер Женя Смирнов. Таня, Вовочка и Валя при смерти. Умерла Вера Аникиева. В дороге умер Кибрик[431]. Пунин очень плох.

– «Он попросил у меня прощения за всё, за всё»…

Вечером вчера страшный крик на Волькенштейнов за то, что они щебечут про «три дороги». Лживые разговоры о Ленинграде – это единственное, что заставляет NN совершенно терять самообладание. Куда девается ее терпеливость, кротость, светскость, выносливость.

Телефонограмма из «Правды» по поводу «Мужества». Просят еще.

– Вы писали эти ночи?

– «Нет, что вы. Теперь, наверное, годы не смогу писать».

Толстая, проинструктированная мной, добыла ей пропуск в дивный магазин. Я ей внушила, что книжку NN надо издать большую, чтобы деньги были. NN по этому поводу была приглашена, и это ей было предложено. Накануне Людмила Ильинична звонила мне пять раз. Но тут же небольшая интрига: велено никому об этом не рассказывать, даже мне, чтобы братья-писатели не позавидовали. Так мне передала NN – присовокупив, что выбирать стихи буду я.

Вчера подарила мне карточки[432].

Раздает она деньги ужасно: Муру, Пуниным и т. д.

Писать не могу, чувствую себя очень плохо. Ноги, сердце, Ленинград. Сегодня пять лет со дня последнего моего рождения.

Митя. Мирон. Шура.

И в день его лицея обратим[433].

Промокнув до костей, промерзнув, усталая, голодная я зашла на минутку к NN. Замочек. Я к Штокам. Меня встретил радостный вопль. Шумел и плясал Плучек, целовала и поздравляла NN. Мы ели макароны, принесенные из академической столовой NN, пили вино и по рюмке спирту. Я сразу оттаяла. NN была так добра ко мне, приколола мне маргаритки к костюму. Вспомнила, как в этот день в прошлом году читала «Поэму» Шуре, Тусеньке, Зое. У меня[434].

Сидела великолепная, красивая, спокойная.

Я попросила прочесть стихи. Она очень охотно поднялась наверх, принесла «Ардова», прочла по моей просьбе пятнадцатилетние руки, В том доме было очень страшно жить, Все души милых, Достоевского[435].

И междометья были ей ответом.

– «Я тоже думала, что пятнадцатилетние руки хорошо. Но никому, кроме Л. К. и В. Г., они как-то не нравились… А вот тут проза…» – сказала NN.

– Почитайте прозу, – закричал Плучек.

– «Маком», – ответила NN, чем повергла всех в неудержимый хохот.

Мне показали «Мои воспоминания о ней» Штока. Очень смешно.

Штоки и Плучек и весь их театр едут в Мурманск. Это очень худо. О. Р. прекрасно обслуживала NN. Правда теперь есть паек и академическая столовая – но все же… Конечно, заместители найдутся. «Лепрозорий» относительно NN ведет себя прекрасно. Все рады накормить, снабдить табаком, вытопить печь, принести воду. Это – настоящее «общественное дело»; настоящее потому, что совершенно добровольное. По этому поводу NN говорила мне, что – «вот видите – я никому не делаю добра, я только зла не делаю, не злословлю. Так мало! а результат большой». Но тут она, конечно, заблуждается. Конечно, у нее бездна такта, но любят ее не только за беззлобие, а прежде всего за стихи и за красоту – и за беспомощность.

Не обижая никого,Людей рассказами пленяя…[436]

Потом она позвала меня к себе наверх. Против обыкновения, прежде чем лечь, прибрала что-то, прикрыла, отодвинула, подоткнула.

– «Я вчера опять сама мыла пол. И сегодня весь день чищу и убираю. Это – первый признак того, что мне худо. Когда мне хорошо, когда я пишу стихи, например, мне беспорядок не мешает, и я могу жить в чудовищной грязи». Она сделала широкий жест рукой.

Мы сели и начали говорить об отборе стихов. Но пришел очередной поклонник.

27/III 4 2 Вчера вечером, собрав последние силы, с опухшими мокрыми ногами пошла к NN. Я знала, что она ждет меня работать над ее сборником.

Она была одна, лежала. Поговорили снова – о событии последнего дня, то есть о комнате, предложенной ей Совнаркомом… Смятение ее улеглось, так как она пошла и отказалась под благовидным предлогом.