Святитель Григорий Богослов. Сборник статей - Григорий Богослов , святитель (Назианзин)

Учение о Троице в Словах Григория играет важную роль, и многие из них оттого кажутся нам менее популярными, да и на самом деле таковы для нас, тогда как для слушателей Григория они были совершенно понятны, потому что эти догматические вопросы составляли предмет споров даже в простом народе и народ постоянно интересовался слушанием новых изложений вопросов дня, которые равно занимали двор, клир, образованных и необразованных.

Между тем как большая часть речей Златоуста писана на тексты Священного Писания, у Григория есть только одна беседа, 37-я, на Евангелие (Мф. 19:1). Все другие его проповеди суть свободные рассуждения, речи на праздники, опровержения еретиков, похвальные речи. Первую свою речь он говорил около Пасхи по принятии посвящения в пресвитера; в ней он объясняет, почему он доселе отказывался от пресвитерства, и излагает обязанности истинного пресвитера (см. речи 1 и 2)[862]. Но едва только вступил он в свое служение, как испытал перемену в человеческом благорасположении. Община Назианза, столь бурно заявлявшая свое желание иметь его пресвитером, оказалась равнодушной к его личности и ходила на его речи в малом числе. Григорий выводит, что для человека только то имеет значение, к чему он стремится, но что он мало обращает внимания на то, что уже достигнуто (Orat. З)[863]; так своих избирателей он порицает мягко и хвалит тонко.

Это первенцы его красноречия; далее следуют похвальные речи брату Кесарию, сестре Горгонии, отцу, Афанасию и Василию. В этих похвальных речах обнаруживает святой отец обилие искусства: вдается в живые изображения, сыплет богатством новых выражений; он изображает метко, умеет и трогать, представить с благородной простотой и естественностью противоположность между смертью и жизнью, – но все-таки отчасти речи эти написаны слишком пышно, содержат более блеска, менее возбужденности и даже в слове об Афанасии рисуют образцы обыкновенных добродетелей, но не индивидуализируют и не изображают людей по их жизни.

В похвальной речи Кесарию набрасывает святой отец образ кратковременности земной жизни. «Насколько Кесарии предупредил нас? Долго ли мы будем еще сожалеть о его утрате? Не сделаемся ли мы вскоре достоянием той же смерти? Какую пользу извлечем для себя из остатков немногих дней своих? Ту разве, что много зла увидим, много зла потерпим, много зла учиним, чтобы потом в одном случае – злому следовать, в другом случае – в злом предшествовать; одних оплакивать, других делать оплакиваемыми и обязанность слез передать другим. Вот жизнь смертного, вот спектакль земной. Что мы? Изображение, которого не можем понять, корабль, переплывающий море и не оставляющий следа, цветок, который один день цветет и блекнет»[864]. Потом увещевает он не гоняться за суетным и оканчивает сообщением, что он не того страшится, что его тело исчезнет и истлеет, но того, если оно не могло бы принять участия в общем прославлении.

В похвальной речи Горгонии изображает он тихие домашние добродетели благочестивой девицы, ночи, которые она посвящала бодрствованию и молитве, нежность членов, возвышавшуюся над природой, горячность благочестия, не знавшего холодности и потемнения, ее смерть среди хвалебных песней. «Уже лежала она, испуская последние вздохи, родственники окружали ее; одни из них хотели еще что-нибудь слышать от нее, другие – говорить с нею и не осмеливались подавленными слезами, безмолвной горестью о той сетовать, которая так умирала; ее смерть походила на торжественную церемонию, она молчала и не говорила, только уста ее еще трепетали, она произносила молитвы и умерла среди хвалений Господу»[865].

Речь на смерть отца даже до заключения не представляет особенностей: она просто излагает добродетели отца, более поучая, чем трогая; оратор вполне совладал со своей печалью, обнаруживает необыкновенное спокойствие и только в конце несколько возвышается до глубокой взволнованности, утешая мать таким образом: «Хотя жизнь и смерть и кажутся не похожими одна на другую, все же одной заменяется другая, и я не знаю, отрешение от настоящих страданий можно ли назвать смертью. Есть только одна смерть – грех и только одна жизнь – истинную жизнь видеть. К чему печалиться? Разлука огорчает тебя? Утешайся надеждой. Беспомощность сурова? Но надолго ли? Но мы вследствие потери его лишаемся ли многого? Лишаться – жребий всех, наслаждаться – счастье немногих. Ты перенесла смерть цветущего юноши, перенеси же и смерть отжившего старца. Но никто не будет заботиться о тебе более? Где же твой Исаак, которого он оставил тебе? Проси его, чтоб он тебя руководил и тебе служил»[866].

Афанасий был достойным предметом красноречия, но в речи о нем встречаем мы только немногие выдающиеся места, как, например, о жизни киновитов в пустыне: «Некоторые ведут совершенно уединенную жизнь, вдали от всякого общества, живут только с самими собой и Богом и не знают иного мира, кроме широкого раздолья пустыни. Другие оказываются ревностными приверженцами любви, живут обществами, умерли для людей и всего земного, служат друг другу и через взаимность примеров соревнуют друг другу в добродетели»[867]. Или: «Афанасий для тех, которые его ударяли, был столь тверд и устойчив, как два камня, как адамант; для тех, которые имели различные с ним мнения, был магнитом, который вследствие тайной силы привлекал к себе разномыслящих с ним»[868]. Или: «Окончи мою речь ты, который вдобавок ко всем прочим добродетелям наблюдал отличную меру в речах и молчании»[869]. Но это отдельные места в целой речи, отдельные гроздья в винограднике, смелые черты в статуе.

Прекрасна похвальная речь св. Василию. Искренняя дружба наделила оратора как будто высшим озарением. Почти сомнительно, Василий ли превосходнее жил или Григорий превосходнее писал о Василии. Похвальная речь ему есть монумент, не только верно воспроизводящий образ Василия, но и упрочивающий славу за художником. Конечно, и здесь есть менее замечательные частности: это многие воспоминания из язычества, некоторое словообилие, при котором каждая черта получает значение; целое же дышит духом и жизнью. Преследования при Максимине, пребывание в Афинах, твердость Василия перед префектом Модестом, учреждение больницы, его красноречие и особенно заключение [речи], где оратор всех зовет ко гробу, чтобы еще раз увидеть его лик и припомнить добродетели почившего, составляют блестящие пункты речи. Ближайшее знакомство с речью приобретается через чтение ее самой. Вот несколько черт пребывания в Афинах. «Ах, могу ли я без слез думать о том? С равной ревностью преследовали мы один и тот же важный предмет стремлений человека – науку; но зависть была нам неизвестна: мы спорили друг с другом не о почести получить преимущество, но о чести от него отказаться. Казалось, что мы