Война в Средние века - Филипп Контамин

Наряду с чисто светскими обрядами посвящения в рыцари, которые всегда были наиболее распространенными и сопровождались лишь общим благословением священника, или капеллана, существовали, начиная примерно с XI в., и торжественные церемонии, проводившиеся обычно в Троицын день высшими прелатами. Вильгельм Завоеватель велел архиепископу Кентерберийскому Ланфранку посвятить в рыцари одного из своих сыновей. Один понтификал Реймской епархии, составленный в начале XI в., описывает благословение меча, знамени, копья, щита, самого рыцаря и передачу ему меча епископом. К той же эпохе относится текст с описанием ритуала кельнской церкви – «порядок вооружения защитника Церкви или другого воина» (ordo ad armandum Ecclesiae defensorem vel alium militem).

Когда эволюция ритуала, детали которой предстоит уточнить, завершилась, Гийом Дюран около 1295 г. составил «Понтификал» (Pontifical), включенный в XIV в. в «Римский понтификал» (Pontifical romain), где перечислил разные стадии благословения нового рыцаря (benedictio novi militis). Сначала происходит благословение меча и другого оружия «для защиты церквей, вдов, сирот и всех служителей Божьих от жестокости язычников». Другое благословение напоминает, что Господь дозволил пользоваться мечом в человеческом мире, «дабы обуздывать злодеяния окаянных и защищать справедливость», пожелал учреждения воинского ордена ради защиты народа и потому велел св. Иоанну Крестителю, когда тот встретит рыцарей в пустыне, передать им, чтоб никого не притесняли и довольствовались своим жалованьем. Бога молили дать победу своему слуге, который «подставляет выю под ярмо рыцарства», как некогда он дал победу Давиду и Иуде Маккавею. Рыцарь никогда не должен ранить кого-либо несправедливо, но всегда защищать мечом «дела справедливые и правые». Его переход от «низкого состояния» (minor status) к «новой рыцарской чести» сопоставлялся со словами Писания: «Совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который непрестанно обновляется»[707]. Затем прелат брал обнаженный меч с алтаря и, вложив свою руку в правую руку нового рыцаря, говорил: «Прими этот меч во имя Отца, Сына и Духа Святого и пользуйся им, защищая себя и Святую Божью церковь, веру христианскую и корону королевства Франции на погибель врагам креста Христова». Затем меч вкладывался в ножны, и будущий рыцарь препоясывался им, после чего он вытаскивал его и трижды энергично потрясал им. Прелат может тогда отметить его «рыцарский характер» и дать ему поцелуй мира со словами: «Будь рыцарем мирным, доблестным, верным и преданным Богу». Пощечина же сопровождается следующими словами: «Очнись от сна злокозненности и бодрствуй в вере Христовой ради славы, достойной хвалы». Затем новопосвященный получал благородные подарки – шпоры и, из рук прелата, свой штандарт[708].

Очевидной кажется также связь между идеями Божьего мира и крестовых походов: разве первый канон Клермонского собора, в конце которого Урбан II объявил о походе на Иерусалим, не касался вопроса о Божьем мире? В обоих случаях, как уже отмечалось, символика креста играла определяющую роль, и служение справедливого и кающегося рыцаря, воина Христова, состояло как в наказании неверных, так и в возмездии злодеям и еретикам.

Однако идея крестового похода заключала в себе еще одну, по крайней мере, столь же важную составляющую: поскольку это была война, постольку это было и паломничество. Вот почему обет принять крест можно сблизить не с клятвой мира, какую приносили в конце синодов или соборов, а с обетом паломничества, какой при разных обстоятельствах могли дать христиане. Во многих теоретических рассуждениях о крестовых походах, появлявшихся со второй половины XII в., сознательно или нет опускаются военные аспекты паломничества в Святую землю.

Указывали, что «к концу XI в. <...> западный христианский мир пришел к новой, еще мало известной, но важной концепции войны – войны священной. Хотя она сложилась на основе августиновского понятия справедливой войны, концепция священной войны шла гораздо дальше положений Августина. Священная война считалась не только не оскорбляющей Господа, но и безусловно угодной ему. Действия ее участников расценивались не просто как морально приемлемые, но, поскольку они сражались за благочестивое дело, как доблестный подвиг, заслуживающий особой милости Божьей, воплощенной в отпущении грехов, какое только может дать папа»[709].

Действительно, полное отпущение грехов, изначально понимаемое как искупление, или смягчение наказания, заменившее посты и другие виды умерщвления плоти, впервые было обещано папой Урбаном II в 1095 г. («И путь этот будет стоить любого покаяния»). Нельзя, однако, сказать, что идея священной войны была совершенно неизвестна в предшествующие столетия: еще во времена набегов сарацинов папство обещало Божью милость воинам, которые прибудут защищать его. Новшество было скорее в том, что теперь священной войной объявлялись военные действия, которые носили явно наступательный характер. За этим скрывается уже иная реальность, не только делавшая крестовые походы правомерными, но и представлявшая их даже образцом справедливейшей войны (bellum justissimum). Дело в том, что, с одной стороны, христианский мир видел себя осажденной крепостью, и совершаемые им походы сравнивались с вылазками осажденных[710], а с другой – Святая земля рассматривалась прежде всего как царство Христа, и его столица, Иерусалим, должна быть не взята, а возвращена, вновь обретена верными Кресту. Эта война, следовательно, ведется не по одной лишь воле людей, вопрошающих свой разум, законна она или нет, а по прямому волеизъявлению Господа (отсюда клич: «Так хочет Бог»), непосредственно вдохновляющему души христиан.

Со второй половины XII в. к прежним добавилось и еще одно оправдание крестовых походов: поскольку сарацины захватили земли, некогда составлявшие часть Римской империи, то Церковь как наследница этой Империи имеет законные основания вернуть себе то, что было у нее силой отнято. Поэтому в XIII в. Гостензий дал справедливой войне, которую христиане вели против неверных, название «римская война» (bellum romanum)[711]. Более того, христиане имели право покарать народ Ислама, который они считали «нацией в высшей степени виновной» (summa culpabilis)[712].

Наконец, войны против неверных вызвали и некоторые сомнения, скорей скрытые, чем явные, у знатоков канонического права и теологов. Так, Гугуччо (ок. 1140-1210 гг.) допускал, что у сарацинов есть некоторые права на занятые ими земли; если он сохранял за папством монополию на крестовые походы, то не только ради возвеличения наследников св. Петра, но и для того, чтобы не позволить любой светской власти объявлять войну, которая почиталась бы священной; кроме того, по его мнению, крестовый поход должен был ограничиваться землями Иерусалима и не затрагивать другие земли Римской империи, захваченные Исламом. Поэтому в следующем столетии Иннокентий IV, занимавший ту же позицию, проявил мало энтузиазма по поводу крестового похода Людовика IX в Египет. Гугуччо, в котором можно видеть самого большого знатока канонического права в Средние века, отрицал право христиан воевать с сарацинами только потому, что они – неверные, и даже ради их обращения. Но Иннокентий IV, как и Гостензий, с большей легкостью оправдывал борьбу с еретиками – дело веры, дело мира, дело Христа (negotium fidei, negotium pacis, negotium Christi), – которую стали называть «крестом по сю сторону моря» (crux cismarina) в противоположность понятию «креста по ту сторону моря» (crux transmarina), поскольку еретики сознательно отринули истинную веру и их прозелитизм представлял великую опасность для христианских душ.

3. ВОЙНА И СХОЛАСТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ

Схоластическая доктрина о войне зародилась в первой половине XII в. вместе с возрождением римского права юристами Болоньи и изданием «Декрета» Грациана (ок. 1140 г.). Во второй половине XII в. знатоки канонического права занялись комментированием «Декрета», а затем, в XIII в., появились и экзегеты папских «Декреталий». Одновременно схоластическая теология вводила свои собственные методы рассуждения. В XIV и XV вв. каноническое учение о войне получило широкое распространение, и доктора гражданского права старались приспособить свои умозаключения и выводы к складывающейся военно-политической ситуации. Несмотря на большее или меньшее расхождение мнений, подходов, схоластическое осмысление войны можно, кажется, охарактеризовать как некую органичную, связанную систему.

Определения войны, прежде всего, имели в виду ее отличия от других форм насилия, таких, как драка, мятеж, осуществление судебных полномочий, когда иначе вставал вопрос о дозволенности. Св. Фома Аквинский говорил: «Собственно война ведется против внешних врагов, когда одно множество людей борется с другим; в драке борются один на один или одно небольшое число людей с другим; мятеж же противопоставляет друг другу членов одной и той же группы людей, как, например, восстание одной части горожан против другой»[713]. В силу такого определения статуса войны не могли иметь ни войны гражданские, или социальные, ни родственные усобицы, ни вооруженные действия человека или группы с целью навредить, защититься или отомстить. Подобным же образом, если какая-либо власть применяла силу, чтобы заставить уважать свои решения, она не вела настоящую войну, а противящиеся ей не рассматривались как враги (hostes). Наконец, борьба с тираном, тираноубийство относились к другой категории, где были иные права, обязательства и критерии.