Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Владимир Николаевич Орлов

Заметим, что здесь иронически обыграно самое слово брат, которым так щедро обменивались Блок и Белый. В том же январе 1906 года Блоком было написано обращенное к Белому стихотворение «Милый брат! Завечерело…», в котором упоминается и общая их «сестра». Оно оказалось последним дружественным жестом Блока (в стихах). Написанный через десять дней «Балаганчик» поставил крест на теме «братства».

И здесь в неразберихе начинается новая, решающая фаза.

Сейчас нам предстоит вторгнуться в область самого сокровенного. Такое вторжение всегда неделикатно. Но в данном случае сделать это необходимо: к этому вынуждает не праздное любопытство, а стремление разобраться в характерах и поступках людей, встреча которых обернулась для них трагедией. Этих людей давно уже нет на свете, их страсти и беды стали достоянием истории, и сейчас уже можно говорить о них в полный голос, без обиняков и умолчании. Но и без дешевой сенсационности и крикливости, а с тем человеческим уважением, к которому всегда обязывает чужая беда. Нелегкая, признаться, задача. И да простят нам тени давно ушедших…

2

Любовь Дмитриевна в набросках своих незаконченных воспоминаний говорит, что к весне 1906 года ее семейная жизнь «была уже совершенно расшатана» – потому что с самого начала в нее легла «ложная основа».

Когда под знаком Гамлета и Офелии начался роман Блока и Любы Менделеевой, когда в «пустом фате» она разглядела поэта божьей милостью, когда на нее нахлынул поток его не знавшей ни меры, ни предела любви, когда перед нею приоткрылся таинственным и влекущий мир высоких идей Блока, она, будучи по природе человеком благоразумным и волевым, потеряла голову и волю. Она как бы стушевалась, ощутила себя на втором плане. Потом, на закате своей исковерканной жизни, она горько жалела, что «напрасно смирила и умалила свою мысль перед миром идей Блока, перед его методами и его подходом к жизни».

Сожаления, конечно, несостоятельные, потому что, не повстречав на своем пути Блока, она, вероятнее всего, прошла бы по обочине жизни, оставшись просто чьей-то незаметной спутницей или маленькой актрисой. Но и то правда, что ей выпала трудная доля.

Напрасно или не напрасно смирилась она на первых порах перед Блоком, но так было – «и иначе быть не могло, конечно!».

Л. Д. Менделеева – Александру Блоку (начало 1903 года): «Сегодня мне стало грустно от сознания, что „ты – для славы, а я – для тебя“… Но надо привыкнуть к этой мысли, понять, что иначе и не может быть… Ты, может быть, не захочешь согласиться с этим, но ведь и я-то, и твоя любовь, как и вся твоя жизнь, для искусства, чтобы творить, сказать свое „да“, а я для тебя – средство для достижения высшего смысла твоей жизни. Для меня же цель, смысл жизни, все – ты».

Вот как девушка, имевшая достаточно высокое представление о своей особе, умалялась перед Блоком. Ей нужно было преодолеть немало сомнений, неуверенности, просто боязни, чтобы обрести веру в будущее. Постепенно сомнения отпадают, напротив – растет убежденность в том, что она сумеет принести возлюбленному настоящее и прочное счастье.

В ту пору популярным произведением эстрадного репертуара были стихи Апухтина о безоглядно влюбленной женщине:

Она отдаст последний грош,Чтоб быть твоей рабой, служанкой,Иль верным псом твоим – Дианкой,Которую ласкаешь ты и бьешь!

Может быть, вспомнит, эти стихи (а может быть, и потому, что у Блока в Шахматове была любимая собака, которую тоже звали Днанкой), разумная Люба признается своему избраннику: «Я вся в твоей власти, приказывай, делай со мной, что хочешь.. Вот у меня теперь опять такое время, чго я усиленно чувстую себя твоей Дианкой; так хочется быть около тебя, быть кроткой и послушной, окружить тебя самой нежной любовью, тихой, незаметной, чтобы ты был невозмутимо счастлив всю жизнь».

Да, Люба Менделеева многого ждала от брака, и ожидания ее были просты и понятны. «Теперь еще тверже знаю, что будет счастье, бесконечное, на всю жизнь», – уверенно пишет она Блоку накануне свадьбы.

И как же обманулась она в своих надеждах и ожиданиях!

Все, что накапливалось исподволь, обернулось для них обоих тяжкими бедами, привело к непоправимым последствиям.

Уже в разгар романа стала проступать «ложная основа» будущих отношений. «Нет ничего обыкновенного и не может быть» – так определял Блок природу своего чувства. Люба же хотела и ждала как раз самого обыкновенного и пыталась повернуть все проще. Но сделать это ей не удалось.

Из набросков воспоминаний Любови Дмитриевны выясняется, что брак ее с самого начала оказался, говоря попросту, в значительной мере условным: со стороны Блока была лишь «короткая вспышка чувственного увлечения», которая «скоро, в первые же два месяца, погасла». Только осенью 1904 года, не без «злого умысла» Любови Дмитриевны, произошло наконец то, что должно было произойти, но к весне 1906 года «и это немногое прекратилось».

О таких вещах не принято говорить, тем более писать, но приходится – потому что «ложная основа» имела глубокие последствия.

Тут время вернуться к тем глухим намекам, которые так странно прозвучали в невнятных дневниковых записях Блока, сделанных накануне женитьбы.

«Люблю Тебя страстно, звонко, восторженно, весело, без мысли, без сомнений, без дум», – писал Блок невесте. На самом же деле были и думы и сомнения – не в том смысле, что он сомневался в своем чувстве, но касавшиеся самой природы этого чувства.

Он так настойчиво твердил, что «ничего, кроме хорошего, не будет» и что Люба должна что-то «понять», что невольно создается впечатление, будто он старался убедить в этом прежде всего самого себя.

Ему, в самом деле, было о чем подумать.

Любовь его была громадной, необъятной, но вся ушла в духовность, в утонченный спиритуализм, в мечту о запредельном. Искренне, всей душой восставая во имя действительной жизни против всякого рода схем, абстракций и мертвых теорий, при всем своем презрении к «терминам», в решении, казалось бы, самого жизненного вопроса он не сумел полностью довериться своему чувству и оказался в плену чудовищного заблуждения, которое завело его в глушайшие дебри мистической схоластики. Проклятие декадентской (в широком, историческом смысле этого слова) раздвоенности преследовало его и в сфере самого личного, интимного.

Оказывается, он не сумел «изобрести форму», подходящую под «весьма сложный случай отношений», каким представлялось ему его чувство в свете соловьевской метафизики любви. «Продолжительная и глубокая вера» в возлюбленную как в «земное воплощение Вечной Женственности» входила в неразрешимое, как ему казалось, противоречие с простой человеческой влюбленностью в «розовую девушку».