Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Владимир Николаевич Орлов

Блок на эту ахинею не ответил.

Он не только не отвечал на многие письма Белого, но иные из них даже не вскрывал, и они так и остались нераспечатанными до конца тридцатых годов, когда я, подготавливая к печати переписку этих так остро столкнувшихся людей, не без душевного трепета разрезал нетронутые конверты.

Белый рвется в Петербург. Блоки просят не приезжать «ни в коем случае»: она – больна, у него – государственные экзамены.

Но ведь, как мы помним, Белый поклялся Любе, что, если она даже станет отрекаться от своей любви, он все равно должен этому не верить и разнести «все преграды».

С этим он и является. С его появлением обстановка еще более осложняется. «Все принимает красноватый характер», – сокрушенно записывает Е.П.Иванов. Люба плачет на его плече: «Очень тяжело… Один – не муж. Белый – искушение».

В довершение всех бед Белый совершил ужасную промашку – проболтался у Мережковских (где обожали сплетни), что Любовь Дмитриевна готова уйти с ним от Блока. Та, узнав об этом от простодушного Жени, пришла в страшное негодование: «Значит, я стала притчею во языцех!»

И в самом деле: Зинаида Гиппиус и ее сестра Тата – деятельная девица, художница, часто бывавшая у Блоков, азартно ринулись не только в обсуждение пикантной истории, но и в устроение судьбы Белого. Тата, игравшая не очень достойную роль «лазутчицы» Белого в доме Блоков и в письмах к нему докладывавшая обо всем, что там происходило, пустилась в рискованную проповедь: вот есть ведь освященный временем союз трех – Мережковский, Гиппиус, Философов, почему бы не быть и такому – Блок, Любовь Дмитриевна, Белый. Сестры выспрашивали, наставляли, благословляли. Потерявшему голову Белому внушалось: «Вы – для Любы, Люба – для вас».

Зинаида Николаевна захотела познакомиться с Любой (Блок до сих пор так и не удосужился свести их, – нужно думать, не хотел). Белый чуть ли не силком затащил Блоков в дом Мурузи. Люба понравилась Зинаиде: «Удивительно женственная натура». Даже Мережковский, обычно не замечавший посетительниц салона своей жены, растаял: «Да, что-то в ней есть». Люба была сильно возбуждена. Блок, закаменевший, уселся в углу, молчал.

Меня сжимал, как змей, диван,Пытливый гость – я знал,Что комнат бархатный туманМне душу отравлял.

В конце апреля Белый вернулся в Москву в счастливой уверенности, что «истинная любовь торжествует».

И вдруг – опять новый поворот на 180 градусов: Любовь Дмитриевна извещает Белого, что любовь их – «вздор» и что она не допустит появления его в Петербурге осенью (как было условлено), что ее героиня – ибсеновская Гильда – «имеет здоровую совесть, которой она и последует».

На этот раз она, кажется, действительно поставила точку. Вспоминая на склоне лет, как все было, она писала: «Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней… Я думала только о том, как бы избавиться от этой уже ненужной мне любви».

Вся Любовь Дмитриевна в этом запоздалом признании: она всегда стремилась жить «как удобней» и не пощадила ради этого ни Белого, ни – позже – Блока.

В мае Блоки перебрались в Шахматово. Ливень Бориных писем не иссякает. С каждой почтой на имя Любови Дмитриевны приходят толстые конверты. Письма объемом до ста страниц! В них по-прежнему и клятвы и упреки, обвинения в «лицемерии» и «мещанстве», даже в «контрреволюционности», невнятные слова о мщении. Тут же, однако, Белый сообщает, что издает свои «Симфонии» с посвящением: «Сестре и другу Л.Д.Б.» В это время он пишет «Кубок метелей» – четвертую симфонию, в идее и сюжете которой обнаруживаются намеки на его душевную драму: герой симфонии, Адам Петрович, рыцарски влюбленный в мистическую «Невесту», Светлову, проходит через тяжкие испытания – безумие, смерть, чтобы обрести «жизнь вечную».

О настроении Белого можно судить и по его взвинченно-истерическим стихам о собственной смерти:

В черном лежу сюртукеС желтым —С желтымЛицом;Образок в костяной руке.Дилинь бим-бом!Нашел в гробуСвою судьбу.

–

Мне приятно.На желтом лице моем выпалиПятна.

Тема мертвеца продолжена в неважных стихах, где уже непосредственно фигурируют Блоки.

На череп шляпу я надвинул,На костяные плечи – плед.Жених бледнел и брови сдвинул,Как в дом за ними шел я вслед.

И понял он, что обвенчаласьОна не с ним, а с мертвецом.И молча ярость занималасьНад бледно-бешеным лицом.

Над ней склоняюсь с прежней лаской;И ей опять видны, слышны:Кровавый саван, полумаска,Роптанья страстные струны,

Когда из шелестящих складокНад ней клонюсь я, прежний друг.И ей невыразимо гадокС ней почивающий супруг.

В начале августа почта доставила в Шахматове нечто уже вовсе несообразное – «обрывки бумаги в отдельных конвертах с угрозами».

Блоки решают ехать в Москву, чтобы объясниться откровенно и до конца. Решение вызывает в семье некоторую панику: Александра Андреевна боится, что Боря «будет стрелять» в Сашу. Блок и Любовь Дмитриевна уверяют, что все кончится вздором, смеются и шутят. Тетка Марья заносит в дневник: «…ни малейшей жалости к Боре нет. Интересно то, что Сашура относится к нему с презрением, Аля с антипатией, Люба с насмешкой, и ни у кого не осталось прежнего».

Восьмого августа Блок через посыльного в красной шапке вызвал Белого в ресторан «Прага». Тот мигом явился – в безумном заблуждении, что «они сдались». Любовь Дмитриевна, очень нарядная и спокойная, ставит ультиматум: угомониться! Разговор продолжался минут пять:

– Не знаю, зачем вы приехали… Нам говорить больше не о чем – до Петербурга.

– Нет, решительно: вы – не приедете!..

– Я приеду.

– Нет.

– Да… Прощайте!

Белый вскакивает и убегает, успев бросить десятку озадаченному лакею с заказанной бутылкой токайского.

На следующий день Блок коротко известил Белого: «Боря! Сборник «Нечаянная Радость» я хотел посвятить Тебе, как прошедшее. Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя. Только поэтому не посвящаю Тебе этой книги».

Казалось бы, пришло время расстаться. Но безумный Боря все еще верит, что он любим и что только внешние обстоятельства («приличия») стоят на его пути. После встречи в «Праге» он впал в полное умоисступление, принявшее формы клинические.

Сразу после московского агрессивного разговора, очевидно в тот же день, он пишет Блоку: «Саша, милый, я готов на позор и унижение: я смирился духом: бичуйте меня, гоните меня, бегите от меня, а я буду везде и всегда с вами и буду все, все, все переносить. Планы один ужасней другого прошли передо мной, я увидел сегодня, что не могу рассудком, холодно переступить: я всех вас люблю. Мне остается позор: унижение мое безгранично, терпение мое не имеет пределов. Я все вынесу; я буду только с вами, с вами. Я орудие ваших пыток: пытайте и не бойтесь меня: я – собака ваша всегда, всю жизнь. До 22-го в Дедове. Потом в Москве, с сентября там, где вы, и на все унижения готовый. Отказываюсь от всех взглядов, мыслей, чувств, кроме одного: беспредельной любви к Любе. Твой несчастный и любящий Тебя Боря. P. S. Скажи Любе, что мы можем, можем, можем быть сестрой и братом. Скоро увидимся».