Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Роберто Арльт

— Подруги проходу мне не дают, все спрашивают, когда же свадьба, а что я могу им ответить? Что скоро. Или так: да, пора бы нам и о приданом для «нашей девчушки» подумать.

Произнося эти слова, сеньора Икс смотрела на меня в упор, не дернется ли у меня веко, не дрогнет ли какой мускул на лице, выдавая мое намеренье уклониться от навязанных мне обязательств, когда она затратила столько сил и хитрости, чтобы подтолкнуть меня к их выполнению. И хотя она была уверена, что я ее неприятно разочарую, она делала вид, что нисколько не сомневается в моей «порядочности» и в моем «рыцарском благородстве», но усилие, которое ей приходилось производить над собой, чтобы надеть эту маску спокойствия, придавало ее голосу приторную ненатуральность, сообщавшую речи поспешность шепотка, словно вам хотят рассказать что-то по секрету, на ухо, а непроизвольное движение, с каким она по-звериному облизывала пересохшие губы, выдавало ее страстное желание прикончить меня на месте или сделать меня объектом долгой и жестокой мести.

При всем своем самодурстве сеньора Икс без зазрения совести кривила душой, желая меня убедить, что разделяет мои идеи, ненавистные ей в самом широком смысле этого слова. Это она-то, можете себе представить, у которой всегда вызывали бурный энтузиазм самые беззастенчивые и грязные из подвизавшихся на нашей политической ниве ретроградов и мракобесов!

И хотя разница в убеждениях может показаться, на первый взгляд, пустячным поводом для того, чтобы два человека возненавидели друг друга, но это совсем не такие уж пустяки, и в том месте человеческого подсознания, где скапливается злоба, когда иного выхода для нее нет, разница в убеждениях может послужить той психологической отдушиной, через которую она выходит наружу. Меня выводила из себя такая ее сговорчивость и попытки подстроиться под меня: от общения с этой женщиной у меня было такое чувство, словно я вывалялся в грязи, и меня унижало сознание, что, назови я однажды день ночью, она тотчас с готовностью подтвердит:

— Действительно, я и не заметила, что уже стемнело.

Короче говоря, если все это выразить в нескольких словах, она поджидала момента, когда я наконец решусь жениться. Вот тут-то она и захлопнула бы у меня перед носом дверь, чтобы расквитаться за нервотрепку, причиненную ей перипетиями моего затянувшегося жениховства.

Между тем ячейки сети с каждым разом все суживались, и мне было все труднее протискиваться сквозь них. День за днем сеньора Икс добавляла новое звено к своей пряже, и невыносимая тоска охватывала меня по временам, словно у меня на глазах пилили доски для гроба, в котором я буду погружен в вечное небытие.

Я знал, что стоит мне пойти у них на поводу и согласиться стать членом этой семьи, — немногие добрые качества, оставшиеся во мне, разобьются вдребезги. Обе они, и маменька, и дочка, сядут, как говорится, на меня и поедут, и я буду вынужден весь свой век делить с ними их мелочные заботы, жить их жвачной жизнью, лишенной положительных идеалов, обречь себя на беспросветное прозябание, когда личность человека постепенно разрушается под бременем материальных забот и он превращается с годами в бездумного робота с пристежным воротничком, которого жена и теща поминутно едят поедом за то, что он приносит мало денег или не пришел домой вовремя.

Я давно понял, что не создан для такого рабства. С большей готовностью я, кажется, согласился бы ночевать под железнодорожной насыпью, на голой земле, чем прогуливать по дорожкам сквера коляску с посапывающей внутри запеленутой куклой, наличие которой, по общему мнению, должно внушать мне «чувство отцовской гордости».

Увольте, я никогда не мог постичь, чем здесь гордиться и, признаюсь, чувствую скорее стыд и досаду, когда взрослый человек начинает распинаться передо мной по поводу того, что супруга подарила ему сына и какой он поэтому счастливый. Я сотни раз ловил себя на мысли, что такого рода сюсюканье — или надувательство, или непролазная глупость. Ведь вместо того, чтобы прыгать от счастья вокруг колыбели новорожденного, мы должны лить слезы, что произвели на свет еще одно жалкое и слабое человеческое существо, обреченное на долгие годы страданий и редкие минуты радости.

И пока «нежное создание», держа головку удивительно прямо, предавалось рядом со мной мечтам о розовом будущем, я, уставившись рассеянным взглядом на зеленую пирамиду растущего за окном кипариса, размышлял на свою постоянную тему — как мне рассечь опутавшие меня тенета, потому что другого способа вырваться из сужающейся вокруг паутины я уже не видел.

Однако я не мог найти достаточно надежного режущего инструмента, пока судьба не свела меня с горбунком.

Тогда-то и возникла у меня «идея» — идея, при зарождении своем крошечная, как росток травы, но по прошествии дней пустившая корни и отростки, разветвившаяся в моем мозгу, распространяясь, как опухоль, на самые удаленные его участки, и хотя я отдавал себе отчет, что «идея» моя, как бы это сказать, странна, я сжился с нею настолько, что в самый короткий срок она вошла в мою плоть и кровь и осталось только осуществить ее на деле.

Замысел мой строился, так сказать, на подвохе и состоял в том, чтобы привести горбатого нахала к сеньоре Икс, предварительно с ним сговорившись, и вызвать скандал с непоправимыми последствиями. В поисках повода для разрыва я остановился на оскорблении, унизительном для моей невесты и носящем весьма любопытный характер.

Я хотел от нее потребовать, представляя это как акт высочайшего самоотречения и сочувствия к страждущему ближнему, чтобы свой первый поцелуй, который сам я не осмелился у нее получить, она отдала отталкивающему и убогому калеке, никогда никем не любимому и не имевшему даже понятия ни об ангельской доброте, ни о земной красоте.

Освоившись, как я говорил, со своей «идеей», если столь великолепное изобретение ума можно назвать просто идеей, я отправился в кафе на поиски Риголетто.

Когда мы уселись за столиком, я начал так:

— Мой милый, я часто размышляю о том, что ни одна женщина ни разу не целовала вас и никогда не поцелует. Да дайте же мне досказать! Я очень люблю свою невесту, но всегда сомневался в ее сердечной склонности ко мне. Что же касается моих чувств к ней, то они так сильны, что, могу вам признаться, я ни разу не осмелился ее поцеловать. Так вот, я хочу потребовать у нее доказательства любви… и это доказательство должно состоять в том, чтобы она поцеловала вас. Что вы скажете на это?

Калека так и подскочил на стуле; затем, подчеркивая каждое слово, почти закричал:

— А кто мне компенсирует понесенный моральный ущерб?

— Какой еще моральный ущерб?

— А как это еще назвать? Или вы думаете, что если у меня на спине горб, то я должен вам на потеху корчить из себя клоуна? Как вы себе это представляете: мы приходим к вашей невесте, вы подводите меня к ней, как какого-нибудь заморского зверя, и говорите: «Вот, дескать, любимая, я привел показать тебе верблюда».

— Я не говорю ей «ты».

— Говорите, не говорите — какая разница. А мне что прикажете делать? Стоять развесив губы и пускать слюни, как дурак, когда над ним потешаются? Нет уж, сударь мой, премного вам благодарен. Спасибо за ласку и за привет, — промолвил охотнику зайчик в ответ. Кроме того, вы ведь сами говорили, что ни разу не целовались со своей невестой.

— Ну и что из того?

— Как же! А откуда вы знаете, что мне должно обязательно понравиться, как она целуется? Мне, может быть, наоборот, противно будет. А коли так, по какому праву вы хотите меня заставить делать то, что мне противно? Или вы считаете, раз я уродился калекой, у меня и человеческих чувств нет?

Сопротивление Риголетто распалило меня. Я готов был взорваться.

— Да поймите же вы наконец, что я ради вас же стараюсь, из жалости к вашему горбу и уродливой образине. Вот дурья башка! Ведь если девушка окажется сговорчивой, у вас на всю жизнь останется чудеснейшее воспоминание. Вы сможете на всех углах кричать, что знакомы с самым восхитительным существом на свете. Подумайте только — вы будете первым мужчиной, которого она поцелует!

— С чего вы, собственно говоря, взяли, что первым?

Это было уже слишком; кровь ударила мне в голову — ведь под угрозой была моя «идея», — и я закричал:

— Какого черта, Риголетто, ты лезешь не в свои дела!

— Не называйте меня Риголетто! Мы с вами не в таких близких отношениях, чтобы это давало вам право придумывать мне прозвища.

— Нет, вы только посмотрите, как заговорил этот урод!

Но горбунок, кажется, уже заглотил наживку.

— А если мне там нанесут оскорбление словом или действием? — поинтересовался он.

— Не смеши меня, Риголетто. Тебя и пальцем никто не тронет! Ведь ты шут. Ясно тебе? Шут и гнида. Так нечего строить из себя оскорбленную добродетель.