Искушение и разгром - Семен Лопато

«Мы расстались навсегда, — думал он. — Мы, народы, не люди, а народы, мы расстались навсегда, мы больше не будем вместе. Это произошло, не стоит тешить себя иллюзиями, это случилось. Мы можем ходить друг к другу в гости, встречаться, ведь и ты когда-нибудь встретишься с ней, и вы даже что-то друг другу скажете, если сможете, и, наверно, к тому времени боль притупится, и будут другие интересы, и другая жизнь, и вроде бы жизнь налаживается, и ты посмотришь на нее, и она посмотрит на тебя, и что-то на секунду вспыхнет, и кольнет, и вспомнится, но уже время, и надо куда-то идти, и другие заботы, другие люди, и другая жизнь, и нет пути назад. Так будет».

Согнувшись, наклонившись к окну, снова, опустошенно, как-то заново он смотрел на плывущую за окном равнину. Поезд сбавил ход, мерно стучали колеса. Грубое, неожиданное, оскорбительное, как удар в лицо, ощущение разорванности и нелюбви было в душе, в груди, в облаках, в природе. Разорванность и нелюбовь, летя рука об руку, проникая повсюду, пронизывали груди, сердца, города, границы. Разорванность была в прошлом, в будущем, она была здесь, летя вместе с поездом, она не давала покоя, заглядывала и стучала в окна. Рывком он поднял голову, все то же, что в собственном сердце, он видел вокруг. Солнце завесилось облаками, и все те же, только чуть потускневшие поля бежали мимо, но что-то было не так. Вроде бы ничего не изменилось, и все так же тянулись перелески, и вроде бы тот же ветер, и то же небо, и та же трава, но граница была проехана и, значит, одинаковость была лишь видимостью, и трава уже была не украинской, а русской травой, так же как деревья были не украинскими, а русскими деревьями, и зайцы, прыгавшие в лесах, были не украинскими, а русскими зайцами, и от всего этого бреда хотелось согнуться пополам, плакать и выть, без цели и исхода, разрушая и забывая все, что было важно, близко и светло, и делало жизнь такой, какой она была, и поднимало, и лечило, и было таким, без чего жизнь вообще была немыслимой, и, казалось, будет всегда, и действительно было, даже после того, как в реальности исчезло, и теперь гибло навсегда, даже в мечтах, даже в иллюзиях, даже в воспоминаниях, не оставляя ничего, кроме бессмысленности и тьмы, оставляя лишь тьму.

Согнувшись, он стоял у окна, сливающийся в один черно-серый поток прирельсовый гравий несся внизу. Боковым зрением отметив какое-то движение, он поднял голову, движение было живым. В первый момент не поняв, что видит, вздрогнув, словно испугавшись видения, невольно он пододвинулся к стеклу. Непонятно откуда взявшийся косматый черный пес бежал вместе с поездом. Легким мощным ходом, легко обгоняя волочившийся поезд, глядя вперед, словно не замечая и презирая его, он несся по жухлой траве. Придорожная полоса нырнула в балку, с разлету он исчез в ней, придвинувшиеся прямые стебли рябили мимо окон, поезд замедлился, изгибаясь по дуге, стали видны задние вагоны, кусты оборвались, открывая равнину, на вздыбленном пригорке все тот же черный пес, поджидая вагон, подняв оскаленную грубую морду, горя красными глазами, сидел, вполоборота повернувшись к нему. Снова словно не замечая поезда, лишь слегка поведя в его сторону горящим красным глазом, стремительно приближаясь, но не дождавшись, пока окно поравняется с ним, сорвавшись как с тетивы стрела, он прыгнул назад и вбок, промелькнув мимо, отнесенный в сторону, уйдя своим путем. Завороженный, ничего не понимая, но что-то ощущая, словно откуда-то получив страшный привет, он смотрел ему вслед. Внезапно ощутив толкнувший, распрямляющий всплеск изнутри, тяжко-стремительно приподнявшись, он смотрел в пустое белое небо.

Нельзя!! Даже если это разрушит все, доберется и разгрызет сердцевину, вырвет все то, на чем ты стоишь, даже если разгрызет основу и начнет рвать на части — нельзя. Так может случиться, и это наверняка случится, это правда, это именно так. Счастье недостижимо, конфликты неразрешимы, надежды обречены, усилия тщетны. Смерть и тьма ждут нас всех, они подбираются они почти уже здесь. С ними невозможно договориться и нельзя победить. Но капитуляции не будет. Ее не будет не из-за убеждений и принципов, все тлен, все барахло. Ее не будет просто потому, что мчится ветер, что летят грозы, потому что в этот час за стеной стволов, в черной грозящей тени волки рвутся через чащу, потому что движутся тучи и летят штормовые птицы, потому что ты жив и ты здесь. Я часть всего этого, камень на земле лежит столетиями, выдерживая холод, дожди и грозы, я не хуже камня, меня нельзя размолоть. Я проживу немного, как и мы все, но я выдержу, я буду как камень, в момент смерти я буду улыбаться. Я не сдам и не отступлю, я помню то, что прочитал еще в детстве, — нет более бессмысленного занятия, чем устраивать собственное счастье. И это путешествие не последнее. Никто не знает, что будет завтра, но я проделаю их все, я проделаю их столько, сколько нужно, так же как сейчас проделаю это, я помню давние путешествия, ненужные, легкие, пустые, я помню Испанию и дворцы королей, я помню надпись на стене, я знаю, что должен жить по этому закону. Plus Ultra[3]. Это пущено оттуда, из давних лет, это долетело до меня, это будет лететь дальше, все вынести, не искать смысла, его все равно нет, добиться, добить и довершить, это все уже не нужно, но ничто другое просто невозможно, ничего другого просто нет, другое недопустимо, немыслимо, другое — уже не я. Невозможно и ужасно жить не по этому закону. Чувствуя себя на излете, ощущая, как иссякает вспышка, зная, что она может смениться новым упадком, отталкивая это, снова он слегка пригнулся, держась за поручни. На своих плечах он вдруг ощутил руки. Обернувшись, обняв незаметно подошедшую сзади Наташу, быстро улыбнувшись ей, чтоб не дать ей заметить, что творилось с ним, он притянул ее к себе; на секунду обмякнув на нем, отсоединившись, словно интуитивно что-то почувствовав, желая переломить, вырывая его из этого, она ищуще-открыто взглянула на него:

— Кролики Кису сосут.

— Все живы?

— Да. Она набок легла, им живот подставила, они присосались, а Кузька вокруг ходит и нюхает.

— Она про него забыла.

— У нее теперь крольчата есть.

— А законного мужа, значит, побоку?

— По-моему, если захочет, он ее все равно трахнет. — Она быстро посмотрела на него. — Я проснулась, тебя нет.

Успокаивающе он помотал головой:

— Я полчаса назад встал всего.

— Ты там с этим пограничником договорился?

— Да, денег ему дал, все в порядке.

— Я смотрю, ты пришел никакой, прям рухнул, я тебе чего-то говорю, смотрю, ты уже готов.

Кивнув, он быстро улыбнулся:

— Это от истощения, финансового. Денег жалко было.

— Много дать пришлось?

— Да ничего, ерунда.

— Ты пока спал, я сама ночью просыпалась. В коридоре стояла, эту штуку сторожила. Потом чувствую, глаза слипаются, спать пошла.

— А если бы кто попытался?

— Пусть только, я б ему козью морду сделала. Ты ж меня завербовал, я ж теперь за Россию.

Поразившись тому, что она практически серьезно сказала это, он кивнул ей:

— Спасибо.

— Пойдем? Только у нас поесть нечего.

Стыдливо-озорно она взглянула на него:

— Я под утро встала, на меня что-то жор нашел, я все, что было в сумке, доела. Но тут вагон-ресторан в соседнем вагоне. Сходи сейчас, покушай.

— Да ладно. Через три часа в Москве будем.

— Чего, мы в Москве с этой штукой в ресторан попремся? Сходи сейчас, мы ж последний раз позавчера ели, еще на поляне. Тебе ж еще эту штуку тащить. Ты ж мужчина, ты есть должен.

Откидываясь к стенке, он прикрыл глаза:

— Ладно. Сейчас схожу.

— Поезд пустой, там наверняка народу никого не будет. — С быстрой улыбкой она опустила глаза. — А то мне стыдно.

Опустошенно слушая ее, в быстром оцепенении он бросил взгляд в дальний конец коридора.

— Да. Иду. Только за купе проводницы присматривай.

— Ладно.

Пройдя шатающимся пустым коридором, он вышел в тамбур; подергав, не сразу открыв приржавевшую вагонную дверь, он так же с усилием задвинул ее за собой, сразу, сквозь стекло и открытую дверь тамбура увидев, что ресторана в соседнем вагоне не было, он миновал его; отрешенно пройдя по громыхающим межвагонным стыкам, он попал в следующий вагон, где стояли столики; отыскав свободный, разминувшись в узком проходе с официанткой, несущей подносы, он подошел и присел за него. Столбы и деревья все так же рябили мимо окон. Присевший напротив мужчина в модном сером костюме листал газету. Потянув штору, чтобы шире приоткрыть окно, он задел высоко торчавшую рукоятку подставки для солонок, опрокинувшаяся цилиндрическая солонка покатилась в сторону человека напротив, машинально дернувшись, он перехватил ее.

— Извините.

— Все в порядке.

Отложив газету, оглянувшись в поисках официантки, человек бесстрастно скользнул мимо него взглядом.

— Далеко до Москвы?

— Три часа.