В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

— Я очень довольна нынешним утром, — сказала она, провожая гостя. — Приходите почаще. Надеюсь, теперь вы поняли, что исповедь может доставить своеобразное удовольствие. То, что вы рассказали мне, можно было рассказать и на исповеди. От своего духовника вы, конечно, услыхали бы иные поучения, но я убеждена, что в моих больше смысла. Прошу не забывать этого. Так до свидания.

Васарис вышел, понурившись. Последние слова баронессы опять встревожили его совесть. Он сознавал, что был с баронессой более откровенным, чем с духовником. Какая сила сковывает его язык во время исповеди? Что мешает ему открыть сердце, почему он ограничивается лишь формальным перечислением своих грехов? Почему исповедальня расхолаживает, отталкивает его? Нет, он чувствует, что оттуда не дождется помощи.

А баронесса немного спустя рассказывала Соколиной:

— Знаешь, милочка, у меня был гость. Наконец-то пришел этот молодой попик. Я тебе уже говорила, что собираюсь немного позабавиться с ним. Нет ничего любопытнее, как наблюдать стыдливого ксендза в обществе женщины, которая может ввести его в искушение. Если бы ты видела, как он краснел, когда у меня чуть-чуть распахивался пеньюар.

— Ах, ты просто неисправима, душенька, — рассердилась госпожа Соколина.

— Наоборот, chère amia, я уже исправилась. Я узнала, что у этого попика большие запросы, сложная душа и что он способен к самоанализу. У него натура поэта, художника, а ему пришлось надеть сутану. Нет, серьезно, я должна им заняться.

— A la bonne heure, chère amia![128] Я всегда говорила, что у тебя есть интерес к духовным делам.

Баронесса вернулась в свою комнату, мурлыча песню Сольвейг.

В следующее воскресенье должно было состояться созванное наконец Стрипайтисом собрание пайщиков потребительского общества. После драки в кабаке популярность его в приходе стала падать все ниже и ниже. Вингилас, учитель и Пиктупис с единомышленниками не пропускали случая, чтобы не помянуть недобрым словом своего противника.

Их влияние чувствовалось не только в потребиловке, но и в костеле. Наслушавшись разных разговоров, люди не отваживались идти в «поповскую лавочку» и потянулись к Ицику. Когда ксендз Стрипайтис появлялся на амвоне, парни и «передовые» протискивались к дверям. Андрюс Пиктупис действительно выздоровел, но это дела не поправило, а отчасти даже ухудшило, так как вокруг него сбилась кучка сорвиголов, которые открыто грозились отплатить ксендзу.

И без того угнетенное настроение причта еще больше портила Юле, пересказывавшая разные сплетни, услышанные возле костела или на базаре. Однажды она, запыхавшись, вбежала в дом с листком бумаги и, разведя руками, зачастила:

— Ах ты, господи боже!.. Что же это творится! Эти безбожники совсем взбесились, и как их только земля носит! Иду я по площади, гляжу, один прибивает что-то к столбу, а кругом все читают и гогочут. Я живо смекнула::<Опять, охальники, над ксенженьками…» Подхожу поближе, слушаю. Так и есть! Ах ты, владыка милостивый!.. А один сопляк — батрачонок еще ко мне полез. «Юле, Юле, говорит, послушай, что в газете про Стрипайтиса пишут». Я как садану наотмашь, благо отскочил, не то бы рожу ему расквасила. После бы с ними по судам затаскали!.. А газету успела-таки сорвать. Как заорут, супостаты, насилу спаслась на костельном дворе! Почитайте, пожалуйста, батюшка, что там пишут.

Но настоятель, который с некоторых пор слышать не хотел об этой истории, сердито крикнул:

— А ты не суйся, куда не следует, и больше ко мне в дом всякую дрянь не таскай! Везде ты поспеваешь! Делать, видно, нечего… Провалиться бы тебе вместе с газетами! Самой хочется в историю влипнуть?

В день собрания Юле опять принесла известие, что «сицилисты» пьют у Вингиласа, и Андрюс Пиктупис честит ксенженьку последними словами. Но собрание окончилось самым неожиданным образом. Стрипайтис подготовил подробный отчет о торговых оборотах потребиловки, из которого явствовало, что прибыль шла на приобретение инвентаря и прочие необходимые расходы, что у потребительского общества действительно были долги, но закупленные товары покрывали их, и это ничем не угрожало пайщикам. Выложив все это, Стрипайтис сообщил, что он совершенно отстраняется от работы в обществе и просит собрание избрать на его место другого, более заслуживающего доверия человека.

После такого неожиданного заявления оппозиция сразу притихла. Раздались голоса, что ксендз Стрипайтис должен и дальше быть председателем, что не надо обижаться из-за поднятого несколькими крикунами шума… Но ксендз сердито захлопнул книги, и всем стало ясно, что в обществе он не останется. Однако подходящего кандидата на его место не нашлось, так как здесь требовался человек грамотный и располагающий временем. Тогда собрание ничего лучшего не придумало, как распустить общество. Для этого избрали комиссию, и все разошлись, не зная, горевать надо или радоваться.

Ксендз Стрипайтис чувствовал себя победителем, так как никто не мог к нему придраться, и тем не менее выглядел понурым и убитым.

— Видишь, какова награда за все труды и заботы, — жаловался Стрипайтис Васарису, когда они шли с собрания. — Как я намучился, пока организовал, сам целыми днями стоял за прилавком и в город ездил, сколько ночей не спал — и вот чем все кончилось! Ну и пусть их!.. Все равно я здесь долго не останусь.

И в самом деле через два дня из курии пришло предписание ксендзу Стрипайтису покинуть в течение недели Калнинай. Он получил назначение в какой-то дальний приход, а на его место должен был прибыть ксендз Рамутис, о котором ни настоятель, ни Васарис никогда не слыхали. Один Стрипайтис знал его еще с семинарских времен, но не мог сказать ничего определенного о своем преемнике.

Настоятель опять стал брюзжать: третий ксендз здесь вовсе не нужен, потому что Васарис хороший работник, двоих стоит, хоть и не умеет быстро исповедовать. Но таково, видимо, было решение курии — доставлять неприятности калнинскому настоятелю…

Всю неделю ксендз Стрипайтис делами прихода уже не занимался, а погрузился в хлопоты по переезду. Приводил в порядок книги потребительского общества и «Сохи», два раза ездил в город, заказывал ящики и укладывал в них свои вещи, словом, забот у него был полон рот.

Однажды на крыльце дома причта неожиданно появились Жодялис и Борвикис. Оба одетые по-праздничному, у обоих на лицах было торжественно-озабоченное выражение. Потоптались в сенях, постучались к Стрипайтису и несмело вошли в комнату.

Стрипайтис с помощью Васариса укладывал в ящик книги. Они удивились при виде обоих крестьян, которые, произнеся «Слава Иисусу Христу», не осмеливались идти дальше.

— А, любезные, — насмешливо сказал Стрипайтис, — пришли проверить, правда ли, что злодей выдворяется из Калнинай? Не бойтесь: правда, правда. Больше вы меня не увидите. Теперь вы, социалисты, можете делать, что угодно…

Жодялис выступил вперед, схватил руку Стрипайтиса и поцеловал. То же самое сделал и Борвикис.

— Видали? Видали? Господин Жодялис целует ксендзу руку! — удивился Стрипайтис. — Только к добру ли такое смирение?

Жодялис приподнял брови, быстро заморгал глазами и сказал сладким голоском:

— Прощения просим, ксенженька… Пришли повиниться… Всякое бывало… Иной раз и сболтнешь что-нибудь такое… Но ни я, ни Борвикис никогда не сказали про вас ничего дурного. Еще и других унимали. Вот только из-за собрания, это да…

— Знаю, знаю, — перебил Стрипайтис. — Теперь вы все святые, все хорошие. Поджали хвосты, словно нашкодившие кошки… А раньше, как собаки лаяли…

Но все видели, что, несмотря на сердитые речи, он уже смягчился. Мужики продолжали оправдываться с удвоенным рвением, а Стрипайтис долго еще ломался, но наконец принял извинения и милостиво допустил к руке. Потом достал не запрятанную еще в багаж бутылку вина, и все выпили по стакану в знак примирения. Визит закончился тем, что оба крестьянина вызвались перевезти ксендза со всем его добром в новый приход.

После их ухода Стрипайтис довольно улыбнулся и сказал:

— Стало быть, расстались честь честью, по-христиански… Борвикису-то я верю. Сердце у него доброе, и простоват он: что на уме, то и на языке. А Жодялис, тот политикан, и не поймешь его. Хотя, как знать, может, и у него, черта, совесть проснулась. Однако так или иначе, а наш народ покамест уважает духовенство…

Вечером, накануне отъезда, Стрипайтис опять пригласил Васариса. В комнате было насорено, картины, занавески и все украшения сняты, у двери стояло несколько ящиков, из мебели остались только столик и диван, на котором Стрипайтис должен был спать последнюю ночь. Было пусто и мрачно. Несмотря на это, на столе стояло вино, тарелка с бисквитами, коробка папирос. Оба ксендза сели на диван, и Стрипайтис налил рюмки. Он был заметно взволнован.