Торлон - Кирилл Шатилов

Локлан кивнул, сдерживая радость от маленькой победы.

— Пробовал. Но она отказывается открывать рот. Как для еды, так и для разговоров. Только злобно шипит и зубами скрежещет. А потом теряет сознание.

— Значит, сама рано или поздно помрет. — Ракли подобный исход нисколько не трогал. — Где она сейчас, в каркере?

Он имел в виду одну из замковых башен, служивших временным пристанищем для тех, кто совершил ту или иную провинность. Из нее было две дороги: в лапы палача или на свободу.

— Не совсем. — Локлан потупился. — Я перевел ее в свой чулан.

В комнате повисла тишина. Стал слышен треск ни о чем не подозревавших дров в очаге. Хейзит понятия не имел, в чем тут подвох, но догадывался, что Ракли готов взорваться, невзирая на присутствие посторонних.

— В чулан? Она тебе что, любимая собака? Думаешь, раз девица, да еще смазлива, то чулан — самое безопасное для нее, то есть для тебя, место?

— За время переезда она очень ослабла, а там за ней присмотрят лучше, чем в каркере.

— Ну еще бы! Может, ты ее и в постель к себе уложишь? Вот уж истинно кто-то сказал, что глупость неистребима. — Ракли повалился на подушки и расхохотался.

Хейзит решил, что он плачет, но, когда понял, что ошибся, удивился еще больше. Раньше он представлял себе Ракли другим. Резким в словах — да, но сдержанным в проявлениях чувств. Теперь же перед ним сидел человек, измученный бессонницей, усталый от постоянных забот и срывающийся, выходящий из себя по мелочам. Уж не усталость ли заставила его принять их сегодня в надежде услышать не просьбы о том о сем, а готовые решения? Сколько же ему зим? Не такой уж он и старый. Вряд ли старше его отца, для которого грядущая зима стала бы пятьдесят первой по счету.

— Ладно, не хочу я это обсуждать, — сказал Ракли, отсмеявшись и вытирая кулаком слезы. — Если она воткнет тебе нож в спину, сам будешь виноват. Но раз уж она по-прежнему жива, нужно ее использовать. Пусть ее заставят есть и залечат рану.

— Рана уже заживает, отец.

— Я хочу знать, что она может рассказать. Фокдан прав в одном: до меня из Пограничья доходят самые что ни на есть противоречивые слухи. Хорошо бы разобраться, как там обстоят дела с шеважа на самом деле. А пока ты будешь любезничать со своей красавицей, неплохо бы поддержать наш отряд. Только ста мергов я для этого не дам. Норлан!

— Да, хевод Ракли, — вытянулся тот в струнку.

— Хотя Тиван мне этого и не простит, я думаю, тебе пора как следует проветриться и послужить своему народу.

— Да, хевод Ракли! — Щеки юноши зарделись. — Я готов, хевод Ракли!

— Ты в чьей десятке?

— Бегона Аларда, хевод Ракли.

— Сотня Ризи?

— Именно так, хевод Ракли.

— Вчера, как ты, вероятно, знаешь, мы совещались по этому поводу и в конце концов пришли к выводу, что сил в Пограничье послано достаточно.

— Ризи вызывал нас вчера, хевод Ракли. — Норлан с нетерпением ждал, в какую сторону подует ветер.

Хейзиту его рвение и откровенное подобострастие показались малоприятными. Обязательно надо будет рассказать об этом Велле. Едва ли ей стоит переживать, когда он отправится восвояси, к чему все как будто и идет. Тем более что его, похоже, ничего здесь не держит. Пусть она знает.

— Локлан, ступай, позови Ризи, — продолжал Ракли, словно черпая в необходимости отдавать приказы свежие силы. — Я объясню ему свой замысел. Ты, Фокдан, полагаю, будешь только рад найти прах отца и отомстить за него.

Фокдан наклонил голову. «Насколько же выигрывает человек дела, — подумалось Хейзиту, — в сравнении с человеком чина! Сразу видно, что выслуживаться перед начальством ему претит, да и привык он к тому, что Ракли далеко, а враг постоянно рядом. Хорошо бы он преподал при случае урок этому выскочке Норлану».

Локлан, замешкавшийся было на пороге, перехватил взгляд отца и торопливо вышел. Хейзиту показалось, что он даже рад возможности покинуть эту жаркую комнату. Сам Хейзит с удовольствием последовал бы за ним, если бы рассмотрение его вопроса не было отложено на неопределенное время. Вот так всегда: сперва дела военные, потом — все остальное. Хейзит никак не мог решить для себя, стоит ли посвящать собравшихся — и в первую очередь Ракли — в идею с обжиганием глины. С одной стороны, она представлялась ему наиболее практичным решением, однако, с другой, Ракли вел себя так, что делиться с ним сокровенным, особенно сейчас, было сродни кощунству.

Не успел Хейзит собраться с мыслями и снова поймать нить разговора, завязавшегося между Ракли и Фокданом, как Локлан вернулся. Стало понятно, что он не собирался выполнять поручение отца буквально, а послал за Ризи своего слугу. Значит, это ему все же важнее уличной прохлады — знать, о чем идет речь.

— Ваш незнакомец в шляпе не слишком мне нравится, — рассуждал вслух Ракли. — Я почти уверен, что это кто-то из шеважа, но в некоторых вещах я предпочел бы избегать такого вот «почти». Меня смущает его конь, хотя коня этот человек мог просто украсть. Что скажешь, Фокдан?

— Шеважа не ходят в одиночку. И уж тем более не сидят в седле так уверенно, как этот парень. Он не из наших мест.

Ракли поморщился.

«До чего же наши правители не любят допускать даже мысли о том, что не они одни живут на этом свете, — улыбнулся про себя Хейзит. — Уж не боятся ли они, что кто-нибудь из пришлых отнимет у них власть? До сих пор чужаков среди вабонов было не больше одного на целое поколение, да и те становились героями изустных преданий настолько быстро, что про реальность их происхождения забывали».

Последним из их череды был силач Мали, человек с черной кожей, поселившийся среди вабонов, когда дед Хейзита еще не родился. Пришел этот Мали неведомо откуда, говорил так, как будто пел, черты лица имел странно приплюснутые, волосы носил кучерявые, длинные и никогда не мылся. Реки боялся как огня, а потому вабоны решили, что пришел он не с другого берега, а откуда-то из Пограничья. В детстве Хейзит больше всего любил слушать историю о том, как Мали забрел в огород к какому-то фолдиту, и тот, позвав соседей, наверняка расправился бы с ним, если бы они не увидели, что произошло с собакой, которая от удивления при виде черного человека попыталась укусить его за ногу. Собака была поднята на вытянутых руках в воздух и разорвана пополам, причем Мали при этом с невинным выражением на лице улыбался потрясенным зрителям. Его на всякий случай не тронули, а он оказался совершенно не кровожадным, можно сказать, добряком, и никогда не прибегал к силе, если этого удавалось избежать. Он так и не выучился языку вабонов, но зато научил их некоторым приемам рукопашного боя, которые впоследствии весьма им пригодились. После смерти Мали от стрелы шеважа, настигшей его, когда он помогал возводить укрепления на заставе, которой теперь руководил Тулли, появились даже желающие дать его имя новому культу, однако возмущенные аолы не позволили. Правда, до Хейзита доходили слухи, что некоторые строители до сих пор умудряются втайне поклоняться его памяти и даже обладают какими-то тайнами ремесла, которыми отказываются делиться с непосвященными.