и получил… а потом?.. и потом получил… а после?.. получил и после… и уж затем отбежал я от брата на полёт камня и продолжил, и получилось у меня мелодичнее, чем прежде: хык-хык через каждое слово… ну и что?.. ну и бежим в село, брат молчком, а я пою: давай быстрей, кузнечик… догнал? догнал, ну так и что?.. да как обычно… как имя твоё, кузнечик?.. ЯК-40… удивительное имя, есть в нём что-то бычье-мифическое, быко-мифическое ли, и от арифметики что-то есть, но нет в нём ничего от русского, от христианского… я буду твоим первым православным священником, перекрещу тебя, как чухонца, забудь своё прежнее, языческое имя ты будешь у меня отныне называться так: «ЗУБР-40 %», да, вот только вход у тебя почему-то там, где у зелёного тотема выход, ну и что, ты же учил в школе у Польника зоологию, чего там только не встретил… а ты спроси у неё, у красотки, красотки… спереди или сзади ахейцы влезали в троянского коня, и не было ли у него всё это совмещено… ведь там же, в книге, был нарисован конь? был, но вот с какой стороны в него проникло греческое коварство, хоть убей, не припомню… к тому же память моя шутки шутит: подсовывает мне вместо коня троянского обычного кентавра, и даже нет – Тянитолкая… нет, нет, теперь у неё не спрашивай, теперь просто: отвернись, не открывая рта, предъяви ей свой билет, отдай посадочный талон, поднимись по низкой лесенке, положи в багажник рюкзак, с ним заодно и память с кентаврами, взгляни напоследок в сторону леса, уже оглохшего от стрекотни реактивных и винтокрылых кузнечиков, взгляни и подумай: осень, скоро повалит снег, слышишь, журавли стенают, а журавли покидают родину – хвостами отмахиваясь от снега… не задирай голову – кузнечик перевернётся… да, да, ахейцы, проходите вперёд, не теснитесь в проходе, занимайте свободные пока от вас места в деревянном чреве, или какое оно тут, пластиковое, и говорите шёпотом – сон у троянцев чуток, как у гусей… а это кто же так сказал?.. это сказали вы – ты и стюардесса, а кого больше слушают, с большим вниманием, по взглядам судя, так тебя, а-а, это всё потому, что говорю красиво и несу людям только правду, одну лишь правду, не суррогат какой-нибудь, а где же та, у которой так: чуть-чуть, но искоса… чуть-чуть, намёк один, но всё равно надменно?.. и почему детей так много?.. когда лететь мне, их всегда много почему-то… может, их вообще много… сиксилионы… их везут к бабушкам в Трою?.. их везут в Трою от бабушек… или: из Трои и от бабушек… нет-нет – из Вифлеема Иудейского к царю Ироду в Иерусалим на медицинскую комиссию… глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий… да, да, это кузнечик чешется – затренькал… а Гросс – тот утверждает, что никакой Трои никогда не было и быть не могло… разве это так? это так?.. это так, если Гомера не было, не было и самого Гросса, но я же его видел… и верю я Гомеру, когда его читаю, особенно с фонариком под одеялом, и Гроссу верил, когда его слушал, найдись третий человек, скажи мне уверенно, будто Троя была в Киеве или в Каменске, будто Каменск и есть разрушенная Троя, я и ему поверю – так слову я податлив… нет, нет, спасибо, мне – пакет, можно и два, а конфетку – тому мальчику, и скажите ему, пожалуйста, чтобы не пил, когда подрастёт, зуб-бровки и портвейна, а ещё: пусть не смотрит на меня с укоризной… это не он, а его мама… Бог с ней… ты исполнил все повеления Рахили… ты давно занял своё место… ты пристегнулся, Ирод… ты уставился в иллюминатор, ты хочешь увидеть Вифлеем… ты думаешь, думай, но не так громко: скоро осень, за окнами август, от дождя посырели кусты… какой август, Рыжая, какие кусты!.. пой это, развалясь на пуфике, туруханской селёдке, которую привозит тебе муж, а мужа твоего я познакомлю с майором, хахалем той, что хотела тебя когда-то ни за что и ни про что зарезать, и быть бы злодейству содеянным не на словах, а в жизни, не подвернись там вовремя Кабан, ты знаешь, какое у него звание?.. Адонис… не про Кабана я, а про хахаля… а пакет с Осиными грибами ты можешь проводнице подарить… вот так три аспиранта на одном из обских островов возле большого города разрубили четвёртого, рубили, сами после признавались, будто хворост… пили они трое суток, и одну лишь водку, тебе до того состояния ложной трезвости ещё далеко… а вон и та, надменно у которой чуть и искоса… от кузнечика уходит, остаётся… у неё понятие о родине не расширяется и, слава богу, не сужается, я ей завидую… отец, отец, вернусь я скоро…
А там, там, в небе…
Но почему ты здесь, в Москве? Потому что до Ленинграда не было билетов. А на завтра? Так это и было назавтра, а назавтра не было билетов на завтра. Так что, ты так битые сутки и просидел на вокзале? Нет, зачем, на вокзале я просидел гораздо меньше, может быть, часа два, может быть… словом, до тех пор, пока меня не выставили из ресторана – им не понравилась моя песня про молодого казака, на которую спровоцировала меня огромная, в полстены, репродукция с тремя богатырями, пел я один, пел со слезой, как твой отец, экономя на нотах и обходясь единственной, то ли «до», то ли «ре», какой из них, сказать не могу, так как ни у меня, ни у вышибалы, вырядившегося в белый халат и колпак, чтобы меня, возможно, как быка, не раздражать, камертона не было, была в руке у вышибалы разводяга… Ну а потом?.. О, никаких острых сюжетов. И бесовщины никакой. Мягко, вежливо и изысканно, как в куртуазном романе: потом ты мне напомнил, что в Исленьске проживает моя чёрнобровая одноклассница Анжелика Воздвиженская, да, верно, та, которой я писал записки, полные отчаяния, дочка покойного отца Антония, который как-то февральским ясным ранним утром… Ну и?.. взял на конюховке вожжи и… Я не про это, я про Анжелику… Нет, нет, вытесни из голоса похотливую тональность, оставь пасторальный оттенок, уничтожь во взгляде вожделение, мне такие не по душе, она как та женщина, овдовевшая десять лет назад, а у меня уже нет сил для жалости и слов для утешений… Ну, ну, вы всю
