Вдова - Наталья Парыгина

В день первой получки Митя пришел сильно выпивши. Дарья работала во вторую смену, и когда вернулась с завода, Митя уже спал. Но, войдя в комнату, она сразу учуяла запах водки. Митя лежал на спине, раскинув руки. Дарья наклонилась над ним. По запаху, по его неловко раскинутым рукам, которым он словно бы не находил места, по беспокойному храпу поняла Дарья, что сын пьян.

Первое побуждение ее было растормошить Митю, нашуметь, накричать на него, надавать ему по щекам, темным от пробивающейся щетины. Но она подавила в себе гнев. Поняла, что бесполезно его сейчас будить. Придется отложить разговор до утра.

Дарья не спала всю ночь. Острая тоска когтистыми лапами скребла ее сердце. Хмельное Митино крещение казалось началом большой беды. Знала Дарья коварство зеленого змия. Поманит невинной рюмкой, побалует пробудившимся весельем, наградит обманной силой, взыграет глупым самохвальством. А все это — одна приманка. Спрятан под той приманкой железный крючок, намертво цепляет он беспечного новичка и тянет на невидимой леске в болотную тину пьяной погибели.

2

Ровное течение жизни с похожими один на другой днями и месяцами, словно вехами, делилось на отрезки событиями, совершавшимися с детьми. Все радости, тревоги и печали сосредоточились теперь для Дарьи в детях.

Снова судьба подарила Дарье праздник: Анюте настало время защищать дипломный проект.

Защита назначена была в обыкновенной учебной аудитории, где стояли столы, исписанные и почерканные, как у школьников, и старые стулья с прямыми высокими спинками. Но один ряд столов был убран, и там, на свободном пространстве, разместился длинный, из трех составленный стол, накрытый красным сатином. Это было место комиссии.

Дарья с Анютой пришли рано, только две девушки, которых Дарья не знала, оказались в аудитории. Анюта сейчас же с ними заговорила, а Дарья пробралась между столами в дальний угол и села, сложив на коленях руки.

— Девчонки, дрожу ужасно, мама мне говорит: «Выпей валерьянки». Я говорю: да ну тебя с твоей валерьянкой, без тебя тошно... Мне Лева помог расчет сделать, и чертить тоже, а я ни черта не помню, ну, ни черта, даже не знаю, как буду защищать.

Голосок у девушки был звонкий, чистый и беззаботный, а платье нарядное, наряднее, чем у Анюты, со складочками, с красными пуговками в два ряда от ворота до пояса. Зато волосишки — убогие, реденькие и короткие торчали неровными хвостиками, вроде бы и не стрижены вовсе. Но Дарья знала, что прическа такая — по моде, не стрижены волосы, а бритвой общипаны этакими клочьями, у них на заводе тоже иные фитюльки так подстриглись, и Настя смеялась над ними. «Прическу эту, — сказала она Дарье, — зовут: «Я у мамы дурочка». Дарья боялась, что и Анюте вскочит в голову блажь так же обкорнаться.

«Что же, — глядя из своего угла на общипанную дипломницу, думала Дарья, — и эту могут назначить мастером? И эта станет людей учить? Чужим умом проект сочинила, а на всю-то жизнь чужого ума не займешь».

Пришли еще парни и девушки, все — с трубками чертежей в руках, с папками, принаряженные, взволнованные. Они переговаривались, подшучивали, то и дело упоминая Берендея — этим прозвищем окрестили озорники директора техникума.

Дарья смотрела на молодежь и с болезненной остротой чувствовала, какие они другие, эти сегодняшние молодые, непохожие на нас, какими мы были двадцать — двадцать пять лет назад. И срок-то, кажется, невелик — двадцать пять лет... Вспомнилась Дарье Алена в юбке из мешковины, тихая, а долгу своему верная Люба, явившаяся в Серебровск на место сбежавшей со стройки Глашки Моховой, бесшабашная Марфа, Михаил Кочергин — то с лопатой в руках, то с баяном, Василий вспомнился. Дело большое делали, завод строили, химию одолевали, а вот этой независимости, уверенности, бойкости не было в них. И с такой насмешливой снисходительностью говорить о старших, как эти, никто бы не посмел.

К доске с трубкой чертежей подошел высокий смуглый парень с густыми сросшимися на переносье бровями. Дарья вцепилась в него ревнивым взглядом. Костя Вяткин. Тот самый черный парень, про которого не от Анюты впервые услышала, а от Алены. Теперь-то хорошо знала его Дарья, частым гостем бывал он у Анюты. Костя, обернувшись и увидав Дарью, через всю аудиторию приветствовал ее:

— Здравствуйте, Дарья Тимофеевна.

— Здравствуй, Костя...

Дарье парень не нравился. Был он красив и самоуверен, и, примеряя его на роль зятя, она боялась, что Костя поведет себя в семье барином и станет, чего доброго, изменять жене. Но здраво припомнив свою молодость, свою любовь к Василию, отравленную неприязненным отношением матери, Дарья смиряла себя, и ни одного худого слова не сказала Анюте против Кости, твердо держа в этом деле нейтралитет.

Костя Вяткин прикалывал чертежи, а Анюта помогала ему, придерживая упругие листы ватмана. Ощипанная девчонка стояла возле них, держала на раскрытой ладони кнопки.

Долгий настойчивый звонок ворвался в аудиторию. Дипломники торопливо рассаживались, говор оживился и смолк. Входила комиссия.

Дарья плохо слушала Костин доклад, не могла сосредоточиться, переживая за Анюту — как же она перед столькими знающими людьми сумеет показать свою работу. Но когда члены комиссии начали задавать Вяткину вопросы, Дарья сделалась внимательнее и даже пыталась мысленно отвечать на них. Не на всякий вопрос могла она ответить. Не зря их тут в техникуме учили... А что ж Анюта, волнуется или нет?

Вытянув шею, Дарья отыскала дочь, сидевшую далеко от нее, во втором ряду. Плечи у Анюты были напряженно неподвижны, а уши горели так, словно их натерли кумачом. «Страшится», — подумала Дарья.

— Еще один вопрос, — сказал Берендей.

Наблюдая за Анютой, Дарья пропустила вопрос. Она только с недоумением увидела, что Анюта втянула голову в плечи и прижала ладони к щекам, и тут же ощутила странную глухую тишину. Тогда Дарья взглянула на Вяткина. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и обеими руками с силой сжимал указку.

— Не можете ответить? — спросил председатель комиссии.

— Не могу.

Анюта сидела все так же, прижав руки к щекам, и уши по-прежнему были кумачовые. «Вот так и будет она всю жизнь за него переживать больше, чем за себя, — ревниво подумала Дарья. — А будет ли он об ней так тревожиться?»

И захотелось ей удержать при себе Анюту, не отдавать этому парню, повременить, выждать иную судьбу. Но видела: не удержишь. Да и не знала она пока, хорош или плох Костя Вяткин. Позже скажется.

Выходной у Дарьи с Анютой выпал в один день. Дарья встала пораньше, нажарила мясных пирогов, устроила праздничный завтрак. Митю накормила, отправила на работу — у него был рабочий день, потом разбудила дочерей.

Но едва сели за стол, как Анюта заявила, что уходит в лыжный поход.

— Костя зайдет через час, договорились с ребятами. А то скоро весна, не успеем набегаться.

— А я пойду на санках кататься, — сказала Галя.

— Идите, идите, — согласилась Дарья. — Денек-то солнечный, из окна и то любо глядеть.

Они наелись и ушли, а Дарья принялась мыть посуду. Тихо было в квартире, и непрошенно, беспричинно вроде бы прокралась в Дарьино сердце грусть. Детей трое, и все теперь хорошо в семье, Митя вернулся, Анюту хвалят на работе, Галя здоровой растет... А случается — при троих детях чувствует себя Дарья одинокой. Никому и никогда не заполнить в сердце ее тот опустелый уголок, который смолоду и до смерти отдала Василию.

Дарья вытирала последнюю тарелку, как вдруг раздался торопливый и тревожный стук в дверь. «Не стряслось ли что с Галей?», — испуганно метнулось у Дарьи в голове. И еще успела подумать, с тарелкой в руках и с полотенцем через плечо подбегая к дверям, что стучат, должно быть, ребятишки, которым не достать кнопку звонка — Митя недавно пристроил звонок.

Но нет, не ребятишки стучали. Люба Астахова, в распахнутом пальто и сбившемся набок платке, бледная, с огромными растерянными глазами и странной блуждающей улыбкой, стояла за порогом. Грудь ее тяжело колыхалась — должно быть, Люба скоро взбежала по лестнице.

— Что ты, Люба? Я думала — ребятишки стучат, а это ты... Да заходи, заходи.

Но Люба стояла все так же неподвижно, будто не слыша или не понимая Дашиных слов, тяжело дышала и молчала. Тогда Дарья взяла ее за руку, как маленькую, перевела через порог и захлопнула дверь. Люба вздрогнула от стука двери, шевельнула дрожащими губами.

— Дашенька, Мусатов вернулся...

— Мусатов?

— Сегодня только. Я в магазине слышала. У Нечаевых он. Утром приехал.

— Господи! Мусатов вернулся... Да сколько же годов минуло? Без малого двадцать годов, как забрали его...

— Восемнадцать, — сказала Люба и заплакала, вытирая глаза концами пухового платка.

— Ну, чего ты... Чего ж реветь-то? Неужто до сей поры любишь его?