Тирза - Арнон Грюнберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как Толстой в конце жизни отказался от искусства, так Хофмейстер думал о сексуальности: «Elite Kurzweil müßiger Menschen».
Спокойная, легкая грусть пахла хвойным лесом Южной Германии.
Но то, для чего Хофмейстер не мог найти слов, эта боль, — если уж нужно было подобрать слово, то пусть это будет боль, — эта боль пахла одноклассницей Тирзы.
Нет, она пахла самой Тирзой.
5
Хофмейстер неподвижно сидел на кровати в своей спальне. В своем доме как будто в тюрьме. Он слышал музыку, слышал, как хлопает входная дверь, голос Тирзы, голоса незнакомых людей. Гостей провожали по домам. Праздник заканчивался.
Он бы многое отдал сейчас за возможность выпить бокал гевюрцтраминера, но не решался спуститься на кухню. Ему нужно было отсидеться здесь, пока все не разойдутся.
Наверху раздался какой-то шум. Похоже, жильца тоже разбудили.
Хофмейстер не мог собраться с мыслями, бесконечными мыслями у себя в голове. Единственное, что он знал твердо, — никакой надежды не осталось. Он потерял Тирзу, он ее проиграл. Как азартный игрок, который никак не мог остановиться, он поставил на карту и потерял самое лучшее, самое прекрасное, что у него было, и ради чего? Чего он ожидал? Двойного выигрыша?
Ему показалось, что он сидит тут на кровати уже несколько дней. Половину жизни вот здесь, перед платяным шкафом. Человек, который боится выйти из собственной спальни.
В этот момент дверь вдруг открылась. Он повернул голову, думал, что это его супруга. Но это была Тирза. Его Тирза. Его царица солнца. Она остановилась и посмотрела на отца.
— Что ты делаешь? — спросила она.
Он посмотрел на свою дочь, он изучал ее, насколько еще был в состоянии.
— Жду, — сказал он.
— Чего ждешь?
Он пожал плечами.
— Все уже разошлись? — спросил он спустя несколько секунд тишины. Напряженной, неприятной тишины.
— Большинство — да. Несколько человек засиделись. Последние.
— И как? Ничего не оставили?
— Ты про что?
— Про закуски. Они все съели? Суши?
— Я не знаю, пап, честное слово, про суши я не знаю.
Она посмотрела по сторонам. Он сделал то же самое. Он увидел, что вещи его супруги снова захватили половину кровати, как будто она никогда и не исчезала. Его рубашки на спинке стула. Галстуки. Туфли его супруги. Босоножки.
— Папа, — позвала Тирза.
— Да, — ответил он, не поднимая глаз.
— Что теперь будет?
— Ты про что?
— Про тебя.
— Про меня? — Теперь он посмотрел на нее. — Но, Тирза, что это за вопрос?
— Что теперь будет с тобой? — повторила она очень четко.
Он покачал головой:
— Тебе не нужно об этом переживать. Что со мной будет. Тебе нужно заниматься своим будущим.
Тут он вспомнил, как сказал ей, когда она еще была больна: «У тебя все впереди, у тебя впереди все твое будущее». Как будто будущее было решающим аргументом, чтобы не заморить себя до смерти голодом.
Хофмейстер вспотел. Под мышками образовались мокрые пятна. Трудовой пот слишком затянувшейся ночи.
— Что на тебя нашло? — Голос его дочери звучал не осуждающе, а скорее изучающе. Почти с любопытством.
— Когда? Что такое на меня могло найти?
— С Эстер. Только что. Что… о чем ты вообще думал?
Он стал тереть руками щеки, губы, лоб. Он хотел что-то сказать, но в голову ничего не приходило. Тогда в нем говорил зверь, а звери говорят без слов. Язык зверей не нуждается в словах. Зверь кусает и лижет, выплевывает и разрывает плоть. Но говорить по-человечески — нет, это не для него.
— Ладно бы ты об этом думал, хотя и это ужасно, но ты это сделал! На моем празднике.
Он посмотрел в сторону балкона. Двери все еще были открыты.
— У тебя был чудесный праздник, — медленно произнес он. — Все веселились и развлекались, я заботился обо всех твоих гостях. Никого не обделил. Было много суши. И даже сашими не все доели.
— Папа, ответь мне.
— А что ты спросила?
— Что на тебя нашло? О чем ты думал? Что с тобой произошло? С тобой что-то произошло?
Он пожал плечами. Он так часто это делал, это был типичный для него жест. Он пожал плечами еще раз, как будто это движение могло дать ответы на все вопросы. Она села рядом с ним на кровать. Не совсем рядом, между ними было расстояние.
— Я не хочу, — сказала она, — потерять возможность думать о тебе как о моем папе. Мамы ведь уже нет. По крайней мере, для меня. Я не хочу стать сиротой. Я хочу, чтобы ты остался моим папой. Мне слишком мало лет, чтобы остаться сиротой.
Ему хотелось закричать, как смертельно раненному солдату, умолять, чтобы его пристрелили из жалости, зная, что его сослуживцы забыли и бросили его на поле боя. Хофмейстера забыли. И честно признаться: никто его и не искал.
— Я буду тем, кем всегда для тебя был, — хрипло ответил он. — Все останется так, как было. Ничего не изменится.
— Но ты для меня уже стал грязным. Ты стал мне противен.
Несмотря на эти слова, она положила ему сзади на шею руку, и он подумал, что умирает. На какое-то мгновение ему показалось, что он понял, что это значит — умирать.
— Пойдем, — сказал он. — Пойдем вниз. Ничего страшного не случилось. Мы с Эстер просто играли. И все зашло слишком далеко. Такое случается. Особенно на вечеринках.
Он хотел подняться, но ему нужно было собраться с силами, собраться с мужеством. И пока он собирался, он силился осознать, что же за слово — «грязный». Он вдруг подумал, что всегда был грязным для самого себя и для других людей, и все его попытки сближения были не чем иным, как попытками очиститься. В этом одном случайно сказанном слове оказалось ядро всего его существования. Постоянный фактор.
— И во что же вы играли?
— В игру, — шепотом едва выговорил он. — В игру, Тирза. Иногда люди играют, притворяясь кем-то другим. Им нужны такие игры. Это полезно. Нужно уметь быть гибкой личностью. Только сумасшедшие всю жизнь остаются сами собой. Я твой отец, ты моя дочь, моя самая любимая, моя младшая дочь, моя самая любимая дочь. Но иногда мы с тобой играем, притворяясь кем-то другим. Как будто ты — царица солнца в египетском храме, а я — твой верховный жрец. Чтобы не сойти с ума окончательно, нам нужны игры. Чтобы не лишиться разума. У нас нет другого выбора. Чем ты умнее, тем лучше ты играешь. Ты очень умная, Тирза, поэтому ты
