Семнадцатая - Родион Примеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Точно! — оставшаяся в одних трусах Вика бестолково уставилась на свою правую ногу. — Дима, я забыла его снять…
— Да бог с ним, малышка! Пусть пока повисит: хозяйке он сейчас без надобности… А вот разгуливать с такой блесной по ночным московским улочкам однозначно не следует… Только честных насильников совращать с их праведного пути… Ну, что? С трусиками без меня справишься? Прошу прощения за порядок дискурса…
— Конечно, чего с ними справляться… Ой, тут нитки вылезли… Нужно будет прижечь… Дима, куда все это повесить?
— Одежду оставь здесь — я определю куда следует. А сама прямой наводкой — в постель, под теплое одеяло… Последний вопрос: ко мне или к Алене?
— Я пойду к Алене.
— Не самый плохой выбор… Спокойной ночи, родненькая!
— Да, спасибо… Но утром мы поедем за лекарством?
— Непременно.
— Честное слово?
— А когда я тебя обманывал?
— Наверное, никогда… Дима, послушай, что скажу… Нет, лучше потом — у меня мысли путаются… Спокойной ночи, солнышко…
Глава 12
Оставшись в одиночестве, я одну за другой высадил три сигареты, включил и отрегулировал кондиционер, после чего собрал и вернул на просушку застиранное деви́чье приданое, едва преодолев искушение отправить его прямиком в утиль. Днем я намеревался основательно выгулять Вику, навестив с нею несколько специальных магазинчиков, где мне помогут приодеть ее так, как она того заслуживает. В их светлых нешумных залах, под сводами которых пахло скорее розами, сандалом и хорошим кофе, нежели ситцами и башмаками, вас как нигде встречали по одежке, несмотря на то, что именно за нею вы сюда и пришли. Думается, даже в своем первозданном виде моя юная спутница выглядела бы здесь более уместно, чем в том спортивном отрепье, которое отличало ее нынешний стиль. Впрочем, меня это ничуть не смущало, если не сказать — подзадоривало. По стопам известного персонажа, сыгранного Ричардом Гиром в «Красотке», я хаживал уже не однажды, и, по крайней мере в том, что касается шоппинга, мог дать ему сто очков форы. Но, пожалуй, впервые, предвкушая, как бойкие обходительные барышни, вроде Влады и Алисы с Тверской, станут наряжать и украшать мою девушку, я испытывал подлинное вдохновение. Разумеется, не лишним было бы сличить мои миссионерские прожекты с планами самой девушки, однако я искренне надеялся, что нам удастся прийти к согласию, тем более что о колготках и хрустальных туфельках, как у Золушки, мы, кажется, уже договорились…
Закончив мысленно примерять на Вику кое-какие принадлежности от Сары Шоттон, я отправился в свой кабинет. Мне вздумалось отыскать дубовый лист, который постоянно приходил мне на память с того самого момента, как я заметил его изображение, оставленное на туалетном зеркале чьим-то тонким мечтательным пальцем. Палец наверняка принадлежал Вике, поскольку моя сестра рисовала в подобных случаях всего три узнаваемые вещи, самая приятная из которых, хочется верить, призвана была имитировать сердечко. Я надеялся, что прошлогодний листок, засунутый мною в какую-то английскую книжицу, уцелел, и мне удастся порадовать Вику такой романтической диковиной. Дело представлялось несложным. Много ли изданий родом с Туманного Альбиона можно насчитать в моей библиотеке? Я насчитал пятнадцать, для чего мне потребовалось перекопать всю библиотеку, каковая частью располагалась на книжных полках, частью скопилась под столом, а частью рачительно сберегалась в таких неожиданных местах, каких мне даже называть не хочется. Интрига сохранялась вплоть до шестнадцатой книжки, которая ради вящей путаницы оказалась на немецком, но зато заключала в своих непочатых недрах искомый предмет. Что делал в заштатной Ноттингемской лавчонке поэтический сборник Тилля Ли́ндеманна и какими судьбами он подвернулся мне под руку в груде местной макулатуры — особый вопрос. Видимо, та молоденькая продавщица, с которой мы так мило потолковали, и впрямь была чудо как хороша… Или, как выразился по этому поводу сам Ли́ндеманн:
«Она ласкала сердце языком
и укусила вдруг,
Не слышен боле сердца стук».
Я сел за стол, зажег лампу и внимательно изучил свою находку. Листок знаменитого дуба, носившего прозвище «Майор», смотрелся великолепно: величиною с ладонь, он сохранился нетленным от черешка и до самой верхушки, слегка потускнел, подернулся матовым флером, но так и просился в чей-нибудь школьный гербарий. А еще он как будто беседовал со мной, приманивая взгляд и постепенно завораживая меня прихотливой сетью прожилок, покрывающих его поверхность: этим странным, неисследимым лабиринтом, запутанной паутиной тропок, то и дело расходящихся врозь и с каждым разом, с каждым распутьем, с каждым новым предпочтением, отданным той или иной стороне, тому или другому направлению, все более истончающихся, все менее различимых, пока глазу, пока рассудку, пока мне самому не оставалось иного исхода, как только отступиться: отречься от всех ориентиров, отрешиться от всякого стремления и затеряться в совершенном ничто.
«Нет, жизнь не кончена, — послышалось вдруг в моей голове, — Мало того, что ты́ знаешь все то, что есть в тебе, надо, чтобы и все знали это. И Алена, и эта девочка, которая так хочет считаться частью чьей-то семьи. Надо, чтобы все знали тебя, чтобы не для одного тебя шла твоя жизнь, чтоб не жили они так независимо от твоей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили с тобою вместе!»
«Ну, что еще за бред? — сердито огрызнулся я. — Всякая заморская шушера станет меня наставлять! Выучись для начала говорить по-русски: так, чтобы в ушах не скрежетало. И выражайся подоходчивее. Бери пример если не с Шекспира, то хотя бы с Ли́ндеманна…»
«А ты у нас мастер, знамо дело! — последовал язвительный ответ. — Ошибаешься! Подобному тебе и рта отворять не следует. Всякое твое слово есть умственный яд! Горе и погибель тому, кто сочтет сей яд привлекательным. Только не надейся, голубчик, не сочтут…»
«Кто ты? Я тебя знаю?» — с недоверием поинтересовался я.
«Не о том вопрошаешь, человече, о чем должно бы…» — голос в моей голове многозначительно смолк.
«Для чего ты меня оставил? — нерешительно справился я
