Звезды над Занзибаром - Николь Фосселер

Но сейчас казалось — зиме не будет конца. После праздника Богоявления все рождественские украшения стен, окон и шкафов были убраны и спрятаны до следующего декабря, и город словно оголился, став еще печальнее. Укрытый снегом и хрустящим инеем, с ледяными узорами на окнах и сверкающими сосульками на крышах и ветвях деревьев Гамбург хоть и был красив, но непереносимо холоден; было бы теплее, Эмили чувствовала бы себя чуть-чуть лучше, но все равно страдала бы от серого уныния, которое оставило после себя праздничное великолепие.

В редкие дни она даже думала, что ей уже никогда не будет по-настоящему тепло и что зима никогда не закончится, а природа так и проспит всю жизнь непробудным сном. Первые подснежники в саду были бесцветными, зато листья и стебель — ярко-зелеными, и Эмили бурно радовалась им, как долгожданным друзьям, которых не видела много лет и которых ей так не хватало.

Но все же солнце становилось все ярче, припекало все сильнее, и деревья и кустарники медленно, но оживали, выгоняя соки из корней — и наконец появилась первая зелень. На вновь зазеленевших клумбах появились желтые и фиолетовые крокусы — и вдруг как-то сразу наступила весна, щедро расцветив город, так что он замерцал, как шелк, окрашенный в пастельные тона. Сердце Эмили пело от счастья — подобно птицам, выводившим громкие трели в кроне деревьев, будто славя весну, а сама она тяжело двигалась — ее тело разбухло до невероятных размеров.

В марте появилась на свет Антония Тавка Рюте. Бог услышал молитвы Эмили и даровал им девочку. Тони, как скоро они стали называть дочь, была крупным здоровым ребенком с розовощеким личиком и перевязочками на ручках и ножках, крепкая, всегда всем довольная, — успокоить ее не составляло труда. Кормилица могла часами разглаживать мягкой щеткой ее длинные шелковые черные, как смоль, волосики. С появлением Тони в дом вошла жизнь, о которой мечтала Эмили. И Генрих, который втайне тосковал по их сыну, с рожденьем дочери явно повеселел.

И лишь изредка, когда взгляд Эмили падал на белые платьица, в которые была наряжена — согласно немецким обычаям — ее дочь, сердце у нее замирало. Как маленький призрак , думала она и нехотя гнала от себя горькие воспоминания о том ребенке, которого родила первым, но похоронила так рано.

— Я дома, Биби!

Услышав голос мужа и хлопок входной двери, сопровождаемые лаем и повизгиваньем обеих собак, бурно приветствующих хозяина дома, Эмили легко скользнула по лестнице вниз. Второе ее лето в Гамбурге она тоже считала слишком прохладным, краски — выцветшими, но все же это было то время года, когда она чувствовала себя лучше всего. Она заранее страшилась грядущей зимы, о чьем приходе уже громко заявил сентябрь — осенними латунными и медными красками. Но пока дни стояли светлые и теплые; к тому же у Эмили уже несколько дней было радостное предчувствие, что она — спустя почти полгода после рождения Тони — снова в тягости.

С распростертыми объятиями Генрих ждал ее внизу, восклицая:

— Угадай, что я принес!

Эмили откинула назад голову и рассмеялась, соскакивая с последней ступеньки. Каждый вечер одна и та же игра, и хотя она видела, что его правый карман сюртука заметно оттопыривается, она всегда придерживалась правил этой игры. Сначала она нахмурила лоб, подперев подбородок рукой и внимательно изучая лицо Генриха.

— Это не ананас, — заключила она, поскольку ананас Генрих обычно держал за спиной обеими руками.

Генрих ухмыльнулся. Это была его идея — каждый день, возвращаясь из конторы домой, делать крюк и идти через порт, чтобы посмотреть, какие экзотические фрукты привезли сегодня, чтобы доставить радость жене, принося ей плоды с запахом и вкусом, напоминающим о родине: ананасы и бананы; или манго — хотя они, когда попадали в Гамбург, не были такими сочными и золотисто-желтыми, какие она подстреливала на Занзибаре; или светло-зеленый инжир, хотя запах его и походил на запах свежескошенной травы, но который был для нее слаще здешних яблок; или сочные финики.

С нарочито серьезным выражением лица, заложив руки за спину, Эмили не торопясь обошла Генриха, шелестя юбками.

— Хм, — кашлянула она и остановилась. — Вы позволите? — Она быстро прошлась руками по его сюртуку, пристально глядя в довольные глаза мужа. Между губами показался кончик ее языка, и она наконец достала из правого кармана не идеально круглый, зато твердый и гладкий шар.

— Неужели гранат? — воскликнула она восхищенно и вдохнула слабый цветочный запах красно-коричневого фрукта так глубоко, как только могла. Ей пришлось держать себя в руках, иначе она тут же вонзилась бы зубами в твердую шкурку, чтобы поскорее добраться до зерен, окруженных сочной мякотью и так славно хрустящих во рту. Это был первый гранат, который она держала в руках после отъезда с Занзибара, и слезы брызнули у нее из глаз, едва она подумала о гранатовых деревьях перед Бейт-Иль-Сахелем со стороны моря. О том, как цветы его полыхали темно-красным пламенем у светлых стен дворца и как бриз нежно ласкал их, а воздух был напоен солнцем, солью и пряным ароматом гвоздики. А еще там звучали призывы муэдзина, и в какой-то миг наполняющие все пространство звуки тихо замирали и наступала тишина.

— Ностальгия ? — осторожно спросил Генрих и обнял ее. Эмили кивнула; она могла только безостановочно плакать.

Попытки Генриха устроить ей поездку на Занзибар, по меньшей мере, частично увенчались успехом. В апреле он принес клятву гражданина вольного и ганзейского города Гамбурга, чтобы вернуть все свои гражданские права, а в первую очередь — консульскую защиту, которая была ему необходима. Но ни султан Меджид, ни ганзейский консул Витт, ни его британский коллега Черчилль, казалось, не были в восторге от этого.

Многомесячное отсутствие комментариев султана Меджида по поводу бегства его сестры и ее замужества нельзя было ни в коем случае расценивать как равнодушие или даже как снисходительность, как было известно Генриху. Он знал об оживленной переписке между фирмой «Ханзинга» и консулом Черчиллем. Его бывшие работодатели — несмотря на скандал — явно были не прочь снова послать его агентом на Занзибар и потому задавали осторожные вопросы консулу: каковы риски приезда на остров господина Рюте.

Ответ британского консула был однозначен — для Генриха Рюте появление на Занзибаре означало бы смертельную опасность, а впоследствии и возможную угрозу также для остальных европейцев, живущих на острове. Преступления Генриха стали еще более тяжкими после перехода принцессы Салимы в христианство и ее свадьбы с европейцем — такое не прощают. Консул Черчилль пекся не только и не столько о безопасности Генриха Рюте; гораздо больше его заботили отношения британской короны и султана Меджида: он даже обратился в свое министерство иностранных дел с просьбой — при данных обстоятельствах принять сторону султана, а также обратить внимание министерства иностранных дел Северогерманского союза, основанного прошлым летом, на дело Рюте. Среди участников Союза наряду с Гамбургом были и другие ганзейские города Любек и Бремен, королевства Саксония и Пруссия, несколько великих герцогств, княжеств и герцогств севернее реки Майн. Северогерманское министерство иностранных дел отреагировало, как и следовало ожидать: всеми допустимыми способами надо удерживать Генриха Рюте от поездки на Занзибар. В противном случае гражданин Гамбурга Генрих Рюте будет лишен консульской поддержки и защиты Гамбурга, только что вновь приобретенной, и таковых же — как гражданин Северогерманского союза. Если только он не принимает на себя всю ответственность за свои поступки, действуя на свой страх и риск.