Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

У нас 3–4 дня тому назад снег весь сошел и настала слякоть, которую ты хорошо знаешь по Каменцу или, еще лучше, по Кам-Ларгинской дороге, с ее рядом брошенных повозок и страшным количеством лошадиных трупов. Кстати, о Ларге. Она теперь заглохла, никого там нет; ее буфетчиков я вижу перекочевавшими на новые станции, одни – на Здолбуново, другие – на Шепетовку… побежали как крысы с погибающего корабля. И Каменец попутно приходит мне в голову, и я не знаю, как вспоминать его. Были там люди хорошие, там родилась наша дочка… и, пожалуй, все. Отними это, и останется он не более как случайный этап или ступень на пути офицера Ген. штаба.

Я чувствую, как мне не достает твоих писем, из которых ближайшее было от 14.XI, т. е. двухнедельный срок пролетел, неосвещенный твоим пером, непереданный мне под углом твоих настроений, тобою пережитого… А тут еще такой скачок в твоем настроении от подавленного самочувствия до приподнятого скачущего, и я не сумел его уловить.

Посылаю тебе снимки: два – я на Орле, а группа – я, в качестве Листа или Рубинштейна (играю получше), слева Мамайлов (прап[орщик]), справа еле видный Кременчутский и еще правее – мой адъютант… У нас есть пианино, и я иногда поигрываю. Вчера были у нас офицеры, и вышло что-то вроде вечеринки… Позвали гармониста с одним скрипачом и танцора… Этот в мирное время был в балете танцором и пляшет замечательно, может, что угодно. Плясал Киквок, Ки-ка-пу какую-то, что-то аргентинское, негритянское и т. д.

Давай, ненаглядная цыпка, мордочку и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Напиши брату Паше, что ему кланяется его друг и сожитель по гимназии Гаврилов, который теперь старшим врачом в 136-м полку… Говорил с ним; вспоминает, как жили они вместе, как Паня играл на велиончели, раскрывая рот, и т. п.

Дорогая моя ненаглядная женушка!

Завтра или послезавтра кто-либо поедет (чуть ли не Назаренко, в Петроград), и я буду писать тебе понемногу, накапливая материал. Только что приехал с праздника 134-го Феодосийского полка – второго полка моей бригады, где среди других и я говорил мое слово… Заволновал, заколыхал слушателей и заставил о моих словах долго еще шептаться, после того как замолкли обычные «ура». Говорил на тему о терпении и о том, кто умеет терпеть, о солдате, говорил, что я как сын великой страны не только верую в конечный военный успех наш над швабами, а верую в дальнейший успех нашей русской культуры над немецкой… тут твой муж занесся и заволновался… Моя аудитория, занесенная судьбою войны в скромный с соломенными стенами земляной барак, слушала меня, затаив дыхание… Это была картина интересная, оригинальная и трогательная. Чувствовалось, что, сидя долгие дни в окопах, офицеры изголодались по теплому ободривающему слову. Говорилось поэтому от сердца, с приподнятым колыханием нервов… Выехал в темноте, Орел, подзамерзший, фыркал, водил ушами и прыгал, как бес, пока тяжелая дорога не возвратила ему разум…

Между прочим, говорил речь и батюшка (о[тец] Лев… очень хороший)… в честь сестер милосердия, о женщине… Среди истор[ических] примеров он привел такой: во время войны красавица графиня Потоцкая на балу стала плясать с одним страстно влюбленным в нее офицером… вдруг она прерывает танец и, обратившись к озадаченному кавалеру, говорит: «Я с Вами окончу танец, но тогда, когда Вы вернетесь победителем…» Это мне очень понравилось и передано было батюшкой очень художественно.

Возвратившись, узнал, что из плена бежал стар[ший] унт[ер]-офицер Ургачев (это третий по счету); это была моя слабость, и его возвращение преисполнило мое сердце большой радостью. Нет лучшего доказательства прочности полка, как возврат из плена этих орлов в свое гнездо. Ведь сколько они должны при этом вынести, выстрадать, и каково должно быть в них тяготение к полку, и какое должно быть в душе горделивое чувство свободы… Я страшно, страшно доволен. Завтра или позднее увижу Ургачева и крепко расцелую… Пока, спокойной ночи, моя золотая. А.

6 декабря. Дорогая женушка!

Это письмо заканчиваю, так как едет сейчас одна оказия из 134-го полка. Сегодня же буду продолжать письмо, чтобы отправить с другим посыльным.

Давай глазки и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя Женюра!

Едет посыльный в Екатеринослав и на дороге опустит это письмо. Очень боюсь, что ты начинаешь нервничать, не получая от меня писем. Я пишу по обыкновению, и если они застревают в дороге, то по причине, женушка, от меня независящей. Я сейчас свои работы и впечатления получаю с двух сторон – или посещу один из полков, что берет почти столь короткий теперь день, или читаю книги… Источников для получения у меня теперь – два полка, и в книгах недостатка не бывает. Только что прочитал две книги – «Без вины виноватые» и «Две жизни» Фонвизина, не особенно старого великосветского писателя, которого особенно чтит гвардия. Он живописует страдания и радости богатых людей, с доходами не менее 30–40 т[ыcяч]. Жизнь таких поневоле глупа, скучна и своекорыстна, страсти животно узки, кругозор томительно однообразный. Две книги – общим числом в 500–600 страниц – я пробежал чуть ли не в один день. Написано чистенько, складно… и только. Смерть или попытка на самоубийство слегка колеблют монотонную поверхность рассказа.

Вчера у нас была вечеринка (накануне, как я писал тебе, обед в 134-м), прошло живо и весело, был начал[ьник] дивизии… Я говорил – раз официально, а когда уехало начальство и молодежь попросила меня еще сказать что-либо, то я сказал уже интимно и прочувствовано. Дело в том, что начинают один за другим урываться из плена люди моего полка, два дня тому назад ст[арший] унт[ер]-оф[ицер] Ургачев, о потере которого я много горевал. И вот на эту-то тему – слетаются в гнездо орлы – я и заговорил. Я провел мысль, что есть много признаков, характеризующих воинскую часть с положительной стороны, но все они условны и чисто фиктивны, но когда люди летят в полк сквозь ужасы и холодный расчет немецкого плена, рискуя на 90 %, и умеют пробиться, то, несомненно, такие люди носят в сердце и крепкую любовь к своему гнезду, и горделивое чувство свободы… А подобное стремление к своей части лучше всего и ярче всего и рисует эту самую часть. А потом разошлись еще многие и остались со мной коренники – Тринев, Кременчуцкий, Волнянский и Колумбов – мы просидели еще четыре часа то в мирной, то в горячей беседе; я задним числом кое-что подсообразил, что в свое время было мне неясно. Как и всюду, как и всегда, рядом с делом шло безделие, пересуды и интриги; за моими шагами следили и расценивали их очень требовательно, а подчас и придирчиво. Тактика – вещь определенная, и ее в общих тонах преподают одинаково, но ту тактику, которой я держался, – а я держался, конечно, той, какой и другие, разделяли редко, называли ее субъективной, зубоскалили и хотели обесценить, хотя кроме победы она полку ничего не давала, а людям хранила сверх того покой, здоровье и теплый уют. В этом мы оказались согласны все пятеро, хотя в словах моих собеседников проглядывала мысль о моей гордости и одинокости, которые мне, по-видимому, довольно вредили в глазах начальства и равных товарищей… Во всяком случае, многое мне стало яснее, а выяснять – хотя и прошлое – всегда не поздно.