Джойс - Алан Кубатиев

Издатель коротко потребовал от Джойса «сделать существенное вложение для покрытия наших потерь».

В офисе Джойсу вручили письмо.

«Я прочитал его и вышел на улицу, чувствуя, как вся моя будущая жизнь ускользает из рук». Молодость, надежды, деньги — ничего этого больше не было. Больше часа он просидел на диване в офисе Лидуэлла, думая, где купить револьвер и «пропустить сквозь моего издателя немножко дневного света». Лидуэлл тоже встал на сторону Робертса. Джон Джойс, про себя считавший «Дублинцев» «мерзким изделием», подбивал сына искать другого издателя. Заложив часы и цепочку, чтобы хватило на жизнь, Джойс отправился к Робертсу — сделать последнюю попытку. Выслушав его объяснения, тот хмуро пообещал снестись со своими адвокатами снова. А Станислаус 25 августа вдруг прислал из Триеста телеграмму: «Приезжай немедленно». Но Джойс не обратил на нее внимание. Он нашел стряпчего по фамилии Диксон, который, выслушав его историю, сказал:

— Жаль, что вы не используете свои несомненные дарования для иных целей, чем писать книги вроде «Дублинцев». Почему бы вам не воспользоваться ими для улучшения вашей страны и народа?

Джойс ответил очень странно:

— Я, видимо, единственный ирландец, пишущий передовицы для итальянской прессы. И все мои статьи в «Пикколо делла сера» — об Ирландии и ирландском народе. И я был первым, кто открыл для Австрии ирландские твиды, хотя это совершенно не мое занятие…

Джойсу уже приходится отвечать на такие обвинения, косвенные и прямые. И он уже знает ответ. Унылые попреки Кеттла и Диксона только раззадоривают его — он твердо решает взять роман под уздцы и вести его дальше, до финала — «отковать в кузнице моего духа несозданное доныне сознание моего народа».

В письмах этого времени Джойс демонстрирует феноменальную стойкость и самоуверенность, которыми можно только любоваться. Ему не страшно то, что сборник рассказов, воплощающих Ирландию, может не выйти на родине; он уверен, что создаст новые оценки и критерии, которые рано или поздно покорят и ирландскую культуру.

С Джеймсом Стивенсом, которого даже Джойс считал «ровней мне, новейшим ирландским гением», он повстречался на Доусон-стрит во время своих скандалов с «Маунсел и К°». Их познакомили и тут же оставили одних. Потом Стивенс вспоминал:

«Тут Джойс пробудился: он сдержанно влился в разговор. Повернув ко мне свой подбородок и очки и отвернув их от меня, доверительно поведал мне, что читал мои книги и что я грамматически не знаю разницы между запятой и точкой с запятой, что мое знание ирландской жизни не католично и, следовательно, отсутствует и что мне следует бросить писать и выбрать более перспективную профессию, скажем, чистку обуви. Я доверился ему, в свою очередь, что не читал у него ни слова и что, если небо оставит мне хоть немного мудрости, никогда не прочту, разве что мне закажут сокрушительную критику.

Мы гордо покинули Пэта Кинселлу; вернее, покинул он, а я семенил следом. Джойс поднял свою шляпу на очень иностранный манер, и я заметил: „Вам следует написать на своем стяге и на своей тетрадке: ‘Наслаждайся и будь мерзок’“. — „Ага“, — сказал Джойс, и мы пошли каждый своей дорогой…»

30 августа Робертс потребовал, чтобы автор заменил целый фрагмент в «Милости божией», три абзаца в «Дне плюща», часть «Пансиона» и все имена собственные, а Джойс отказался менять что-либо, кроме имен. Артур Гриффит написал ему, что Робертс ведет себя так всегда и это может тянуться годами. 5 сентября Робертс написал, что Джойс может выкупить оттиски «Дублинцев» за тридцать фунтов, и Джойс согласился при условии, что заплатит из Триеста. Хитростью он выманил у Робертса комплект гранок, и очень вовремя — теперь заупрямился печатник, Джон Фолконер. Он заявил, что непатриотичные тексты печатать ни за какие деньги не станет.

Джойс встретился с ним и попытался уговорить — бесполезно. В дом миссис Мюррей, где они остановились, он вернулся совершенно подавленным. Тетушка приготовила ему ужин из любимых блюд, но он сразу прошел наверх, уселся за пианино и запел, аккомпанируя себе. Изумленная Нора осталась внизу и сидела там, пока тетушка Мюррей не прикрикнула на нее:

— Немедленно иди к нему! Ты что, не понимаешь, что ему никто больше сейчас не нужен?

Так оно и было — и музыка, и «Дублинцы», и «Портрет…», и «Улисс», и «Поминки…» делались для нее. И уже потом для всех остальных.

11 сентября все оттиски были уничтожены. Джойс записал, что сжег их; Робертс, которому следует верить больше, потому что он стремился соблюсти процедуру, утверждал, что они были порезаны специальным резаком и затем перемолоты в пульпу. Джойсу больше незачем было оставаться в Дублине, и тем же вечером все они уехали.

В Лондоне он последовательно предложил книгу «Инглиш ревью», «Миллз энд Бун» и еще нескольким издательствам. Безуспешно.

Мюнхенский поезд вез их в Германию, Нора и дети спали, а Джойс писал новый памфлет — «Газ из горелки», или как свободно перевела это название В. В. Ивашова, «Зловонное шипение». «Святая миссия», первый его памфлет, был иносказательным, персонажей приходилось угадывать, хотя и без особого труда, но во втором он даже не попытался кого-нибудь скрыть.

Написан он был от лица персонажа, двуедино составленного из Робертса и печатника Фолконера. Больше всех досталось самой Ирландии, жеманной, лицемерной, доверяющей тупым, опасливым и бездарным мерзавцам, которые даже расписание поездов не могут напечатать разборчиво.

Размножил он памфлет уже в Триесте, 15 сентября, и отослал Чарльзу, доверив ему распространение среди знакомых и, разумеется, персонажей. Случайно или намеренно его прочел Джойс-старший и устроил скандал; назвал автора негодяем без малейшего проблеска джентльменства — в себе на этот счет он никак не сомневался. Чарльз вынужден был исполнить настойчивую просьбу старшего брата втайне от отца.

Так закончился последний приезд Джойса на историческую родину.

«Оказалось трудно прийти к иному заключению, чем это — существовало намерение измучить меня или, если получится, придушить навсегда. Но в этом они не преуспели».

С 1909 по 1912 год он не испытал на дублинских мостовых ничего, кроме враждебности, подлости и расчетливого унижения. Джойс ощущал необъяснимый страх, что в следующий раз его просто сведут с ума. Все личные ссоры и конфликты ему, словно Блейку, казались проявлениями чего-то более значительного и потаенного. Непрощение Джойса было еще и отчаянной самозащитой. Дважды потом его приглашал в Ирландию Йетс, один раз для избрания в Ирландскую литературную академию — он вежливо отказался и даже отослал обратно все прилагавшиеся документы. Он постоянно примерял на себя эпизод с Парнеллом — ком негашеной извести, брошенный в лицо «благодарными» земляками.