Ангелы Опустошения - Джек Керуак

А после краткого разговора и после того как мы получили мой паспорт, мы пошли пешком в центр просто болтая о том и сем и только перешли угол Четвертой авеню и 12-й улицы, как нам снова замахала руками Барбара, но это случайно, в самом деле очень странное совпадение.

–  Ага, похоже я сегодня уже второй раз с вами сталкиваюсь,  – говорит Барбара, как две капли воды похожая на Ирвина, черные волосы, черные глаза, такой же тихий голос.

Ирвин говорит:

–  Мы искали великанскую дозу.

–  Что такое великанская доза?  – (Барбара)

–  Такая здоровая доза говна.

И ни с того ни с сего они начинают долгие жидовские разборы насчет дозы говна которых я даже понять не могу, ржут на улице передо мной, хихикают по сути. Эти ленивые леди с Манхэттена…

49

И вот я покупаю себе билет на пароход в замызганной конторе югославского пароходства на 14-й улице и отход у меня в воскресенье – Судно это пароход «Словения», сегодня пятница.

Утром в субботу я появляюсь в квартире Жюльена в темных очках из-за давшего по глазам бодуна и с шарфом на шее чтоб успокоить кашель – Со мною Элис, мы в последний раз проехались на такси вдоль пирсов реки Гудзон поглазеть на громадные тонкие заточенные носы «Либертэ» и «Королев Элизабет» уже готовых бросить якоря в Ле-Гавре – Жюльен смотрит на меня и кричит

–  Фернандо!

Фернандо Ламаса[153] мексиканского актера имеет он в виду.

–  Фернандо старый международный roue![154] Едешь в Танжер про ай-рабских девчонок разузнать, хей-й?

Несса увязывает детишек, у Жюльена сегодня выходной, и мы все вместе едем на мой пирс в Бруклин закатить прощальную вечеринку в каюте у меня на судне. У меня целая двухместная отдельная каюта на одного поскольку югославским флотом никто не плавает кроме шпионов и conspirateurs.[155] Элис в восторге от корабельных мачт и полуденного солнца на водах гавани хоть и променяла Вулфа на Триллинга давным-давно. Жюльену хочется одного – полазить с детишками по основанию мачты под палубой. Между тем я смешиваю напитки в каюте которая уже перекосилась потому что загружают сначала левый борт и вся палуба дает крен. Милая Несса приготовила мне в дорогу подарок, «Danger á Tanger»,[156] дешевый французский романчик про арабов которые сбрасывают кирпичи на головы британского консульства. Члены экипажа даже не говорят по-английски, только по-югославски, хоть и окидывают Нессу и Элис властными взглядами как будто могут говорить вообще на всех языках. Мы с Жюльеном ведем его мальчишек на капитанский мостик посмотреть на погрузку.

Представьте когда нужно путешествовать сквозь время каждый день своей жизни влача собственное лицо и делая так чтоб оно походило на собственное лицо! Вот так Фернандо Ламас! Бедный Жюльен со своими усами и впрямь влачит лицо сурово и нескончаемо что бы там ни говорили, будь они хоть философами хоть кем. Соткать эту сочную маску и пускай себе походит на вас, пока печень собирает, сердце колотится, этого достаточно чтоб Господь расплакался со словами «Все мои чада мученики и хочу Я чтоб вернулись они в совершенной безопасности! Зачем испустил Я их в самом начале, затем что хотел посмотреть плотское кино?» переменным женщинам которые улыбаются это даже и не снится. Бог Кто есть всё, Уже Такой, Тот Которого я видел на Пике Опустошения, тоже улыбающаяся беременная женщина даже не мечтающая об этом. И уж если жаловаться на то как обошлись с Кларком Гейблом в Шанхае или с Гэри Купером в Полуденном Городке[157] или как меня сводят с ума старые потерянные дороги в колледж под луной, да-да, в лунном свете, лунный свет, освети мне это, лунный свет – Насвети мне луна немного мутного самогона, отверди меня. Жюльен продолжает напрягать губы, плёрк, а Несса держит высокоскулую плоть на депоненте, а Элис мычит «Хум» в длинноволосой печали и даже детишки умирают. Старый Фернандо-Философ хотел бы рассказать Жюльену то что можно растрезвонить всем по Всемирному Телеграфу. Но Югославские Краснозвездные стивидоры имели все это в виду пока у них есть хлеб, вино и баба – Хоть они и могут кидать свирепые взгляды вдоль каменных стен на Тито когда тот проходит мимо, йаа – Эти дела с держанием вашего ваш-лица вам каждый день, можно бы и отпустить пусть падает (как Ирвин пытается) но в конце от ангельского вопроса вы немало удивитесь. Мы с Жюльеном мешаем безумные напитки, выпиваем их, они с Нессой и детишками уходят в сумерках по трапу а Элис и я лежим мертвецки у меня в койке, до одиннадцати утра, когда югослав-стюард стучится ко мне в дверь, говорит:

–  Вы остаетесь на судне? О’кей?  – и сходит в Бруклин напиться вместе с экипажем – Элис и я просыпаемся в час ночи, рука об руку на ужасающем корабле, ах – Только один вахтенный в одиночестве на обходах – Все пьют в барах Нью-Йорка.

–  Элис,  – говорю я,  – давай поднимемся и помоемся и поедем на метро в Нью-Йорк – Поедем в Вест-Энд и выпьем развеселого пива.  – А что в этом Вест-Энде кроме смерти все равно?

Элис хочется одного – поплыть со мною в Африку. Но мы одеваемся и спускаемся под ручку по трапу, пустой пирс, и пускаемся через громадные плацы Бруклина банды хулиганья со мной с бутылкой вина у меня в руке как с оружьем.

Я никогда не видал округи опаснее этих бруклинских стройплощадок за пирсом Буш-Терминала.

Мы наконец добираемся до Боро-Холла и ныряем в подземку, линия Ван-Кортландта довозит нас до самого угла 110-й улицы и Бродвея и мы заходим в бар где мой старый любимый бармен Джонни подает пиво.

Я заказываю бурбон и виски – Мне является видение изможденных ужасных смертельных лиц что проходят одно за другим сквозь бар мира но боже мой все они на поезде, на бесконечном поезде, и он бесконечно мчится на Кладбище. Что делать? Я пытаюсь сказать Элис:

–  Лиси, я вижу лишь кошмар и ужас повсюду —

–  Это потому что ты заболел оттого что слишком много пьешь.

–  Но что мне делать с кошмаром и ужасом которые я вижу?

–  Заспи их, чувак —

–  Но бармен озарил меня тусклейшим взглядом – как будто я уже умер.

–  Может и так.

–  Потому что я не остаюсь с тобой?

–  Ну да.

–  Но это самозамкнутое глупое бабье объяснение того кошмара который у нас обоих —

–  У обоих и поровну.

Бесконечный поезд на бесконечное кладбище, полное тараканов, все бежал и бежал в голодные изможденные глаза Джонни-Бармена – Я сказал:

–  Джонни разве ты не видишь? Мы все созданы для измены?  – и вдруг понял что слагаю стихи вообще из ничего, как всегда, поэтому если б я был Счетным Механическим Устройством Берроуза[158] все равно заставлял бы цифры танцевать ко мне. Все, все, ради трагедии.

А бедняжка Лиси, она не поняла гойшевого меня.

Переходим к Части Три.

Часть третья

Проездом через Танжер, Францию и Лондон

50

Какой же безумной картинкой может быть портрет типичного американца, сидящего на судне грызя в задумчивости ногти куда бы в самом деле поехать, что сделать дальше – Я вдруг понял что мне вообще некуда приткнуться.

Но именно в этом путешествии в моей жизни произошла великая перемена которую я назвал «полным оборотом» на той предыдущей странице, поворотом от молодежного храброго чувства приключения к полной тошнотности по поводу опыта мира вообще, отвращения по всем шести чувствам. И как я уже сказал первый признак этого отвращения возник во время сонного комфортабельного уединения двух месяцев на горе Опустошение, еще до Мехико, с коего времени я снова стусовался со всеми своими корешами и старыми приключениями, как вы видели, и не так уж и «мило», но теперь я снова был один. И то же самое ощущение пришло ко мне: Избегай Мира, это просто куча праха и тоски и в конце концов ничего не значит. Но что делать вместо этого? и вот меня неумолимо влечет к дальнейшим «приключениям» через все море. Но на самом деле только в Танжере после передозы опием этот оборот по-настоящему защелкнулся и замкнулся. За минуту – но между тем еще одно переживание, в море, заразило меня боязнью мира, как зловещее предвестье. То была громадная буря что обрушилась на нашу посудину с Севера, от Януариев и Плениариев Исландии и Баффинова залива. Во время войны я на самом деле плавал в тех Северных морях Арктики но только летом: теперь, в тысяче миль к югу от них в пустоте Январских Морей, во мраке, захлебываясь в серых брызгах, пришли кранты высотой с дом и пропахали целые реки от самого нашего носа к следам за кормой. Гневокипящие воющие блейковские мраки, громы грохота, омывающие раскачивающие вывернутую наизнанку мужскую сущность мою прикончив ее как длинную пробку ни за хрен собачий в безумном этом разоре. Какое-то древнее бретонское знание моря до сих пор живущее у меня в крови теперь содрогнулось. Когда я увидел те стены воды что надвигались одна за одной миля за милей серой бойни я возопил в душе ПОЧЕМУ Я НЕ ОСТАЛСЯ ДОМА?! Но было слишком поздно. Когда настала третья ночь судно раскачивало из стороны в сторону так сильно что даже югославы слегли вбив себя между подушками и одеялами. Камбуз безумствовал всю ночь бившимися и опрокидывавшимися котлами несмотря даже на то что их закрепили. Моряку боязно когда он слышит как Камбуз вопит от страха. Для еды стюард сначала ставил тарелки на мокрую скатерть, и разумеется суп ни в каких не мисках а в глубоких чашках, но теперь уже и для этого было слишком поздно. Команда жевала галеты с трудом подымаясь на колени в своих мокрых зюйдвестках. Снаружи на палубе куда я вышел на минутку крена судна хватило бы чтобы выпихнуть тебя за планшир прямиком на стены воды, шарах. Принайтовленные к палубе грузовики стонали и рвали тросы и врезались во все. То была Библейская Буря как старый сон. В ночи я молился со страхом Богу Который теперь прибирал нас всех, все души на борту, в жуткое это самое время, по Своим собственным причинам, наконец. В своем полубреду я думал что вижу снежно-белый трап что спускают нам с неба. Я видел Стеллу Марис[159] над Морем как статую Свободы во всей белизне сиющей. Думал обо всех моряках что потонули когда-то и О перехватывающая горло мысль о них, от Финикийцев 3000 лет назад до бедных маленьких матросов-подростков Америки в минувшую войну (с некоторыми я сам надежно плавал)  – Ковры тонущей воды все глубоко-синие зеленые посреди океана, со своими проклятущими узорами пены, тошнотное удушающее чересчур их хоть и смотришь только на поверхность – подо всем этим обвал холодных миль фатомов – качаются, катятся, бьются, тонны Гроз Пелигроз[160] бьют, вздымают, кружат – ни лица вокруг! А вот еще! Ложись! Весь корабль (длиной всего лишь с Деревню) плюхается туда содрогаясь, чокнутые винты яростно вращаются в ничем, сотрясая судно, шлёп, нос теперь вверху, задран, винты грезят глубоко внизу, судно и десятка футов не набрало – вот так-то все – Как изморозь у тебя на лице, как хладные уста древних отцов, как дерево трескающееся в море. Ни рыбы вокруг. Это громокипящее празднество Нептуна и его проклятого бога ветра презревшего людей. «А нужно-то было лишь остаться дома, бросить все, найти домик для себя и для Ма, медитировать, жить тихо, читать на солнышке, пить вино при луне в старой одежонке, ласкать котят, спать хорошие сны – а теперь поглядите на этот petrain в который я сам же и попал, Ох проклятье!» («Петрэн» это французское слово XVI века означающее «петрушку».) Но Господь предпочел оставить нас в живых поскольку на рассвете капитан развернул судно в другую сторону и постепенно оставил шторм за спиной, затем направился снова на восток к Африке и звездам.