Глубокий тыл - Борис Полевой

Чем больше Галка думала, тем больше утверждалась в мысли, что это, как любила говаривать по такому поводу бабушка, — государственное дело. Она так увлеклась, что даже роман «Анна Каренина», из которого несколько дней с увлечением вычитывала все любовные места, потерял для нее известную долю притягательности, и страдания красавицы Карениной, в которую Галка влюбилась с первых страниц, и блистательный Вронский, и этот сухарь Алексей Александрович, напоминавший ей чем-то директора фабрики Слесарева, — все они в этот вечер были оттеснены на второй план кипами хлопка, которые можно сэкономить простейшим способом, не требовавшим никаких затрат.

И вот теперь, удрав от Варвары Алексеевны, Галка обдумывала план действий. Ни слова никому не говоря, она подобьет на это дело Зину Конину. Вдвоем они будут собирать каждую ниточку, каждую пушинку и после смены складывать в моточек. Явившись на фабрику, так она и сделала. Подвязав сверх пестрого платьица фартук с большим карманом, упрятав свои кудри под свежей косынкой, она в раздевалке страстно шепталась с верной подружкой Зиной. В цех она явилась серьезная, значительная, каким, по ее мнению, и полагалось быть человеку, обдумывающему государственные дела, церемонно поклонилась мастеру Хасбулатову и прошла мимо, даже не сделав ему глазки. Но как только один за другим загрохотали ее станки, Галка позабыла обо всем. Родная стихия захватила девушку, и когда через час Хасбулатов, обходя комплект, спросил, наклоняясь: «Как сегодня идут дела, товарищ Мюллер?» — она только показала ему на свои станки, но все-таки, не вытерпев, подмигнула, и стройные ножки ее отстукали по асфальтовому полу лихое чечеточное коленце.

Теперь она верила, что новая затея, несомненно, удастся. Единственное, чего ей хотелось в эту минуту, это чтобы какая-нибудь добрая сила принесла сюда с далекого фронта сержанта Лебедева И. С. и он хоть краем глаза увидел бы здесь, на фабрике, свою невесту.

16

Исстари повелось, что люди, желая сообщить поделикатнее что-нибудь тяжелое, всегда причиняют лишнюю боль тем, кого они хотят уберечь. Так вышло и с миссией Степана Михайловича.

Он вошел в кухню, когда Анна, уставившись в газету, торопливо доедала щи.

— Хлеб да соль, — сказал старик, останавливаясь в дверях.

Анна, вздрогнув, подняла на него обрадованные глаза.

— Батя! Ты здесь?

— Да уж давно. С Арсением вот чаи гоняли. Неужто тебе они не сказали?

Ребята, все трое, стояли у плиты, неловко переглядываясь.

— Мы хотели, чтоб мама сперва поела: тут только ее доля осталась, — пояснил Вовка и сейчас же получил гневный взгляд от матери и «дурака» от сестры.

— Садись, садись, батя, картошки — целый котелок. Обоим хватит.

«Не целый, а только на донышке», — подумал Вовка, но от уточнения воздержался. Дед поспешил заявить, что сыт, и для убедительности показал рукой, что именно сыт по горло.

— Эх вы, болтушки! — сказала Анна ребятам. Потом по-братски разделила картошку, сдобрила постным маслом и заставила старика сесть за стол. — Вот бы сюда, батя, твоего лучку — царская получилась бы еда… Лучок! А какое дело с него началось, а? Северьянов уж на что на смешник, а и тот намедни сказал: двенадцать — ноль в пользу ткацкой… Машиностроители вчера подхватили. Им хорошо: мужчин много. Кругом завода пустыри, свои трактора имеются… Ну, ничего, пойду завтра к военным, посмеюсь, поплачу, и нам помогут… Вот, батя, с посевным материалом плохо, особенно с картошкой. Семена ореховозуевцы обещали прислать, а картошки нет нигде и никто не обещает. В госпиталях, Владим Владимыч говорил, и то сушеную варить начали. Вся увлеченная заботами, Анна машинально доела картошку. Степан Михайлович, наоборот, ел со вкусом: подденет на вилку кусок рассыпчатой, крупитчато поблескивающей картошки, чуть-чуть макнет в масло, в соль, отправит в рот и только слушает. Анна с детства знала эту его привычку есть молча и помнила все пословицы, которые он приводил в поучение детям. Рассказывая о своем, она не требовала мнения собеседника. Только когда Степан Михайлович доел, вытер куском хлеба масло с тарелки и, слегка посолив, отправил в рот и его, она спросила:

— А вы, ситцевики, как решили? Все вместе или порознь?

— Уж узнала… Выходит по пословице «хорошая слава в коробочке лежит, а дурная по дорожке бежит», — усмехаясь, сказал старик. — Наверное, мать намолола, старая мельница… Так вот я тебе наперед скажу, что бы там твоя мать ни говорила: на огородах мы вас побьем… Урожай урожаем, а дело не только в нем. Дело в отдыхе, а отдыхать человеку на своем кусочке земли, будь он и вовсе в ладонь, все получше.

Анна любила отца за его житейскую мудрость. Но сегодня она была согласна с матерью. Вместе радовались они, что ткачи почти без споров решили хозяйничать сообща. Что-то вспомнив, она вдруг рассмеялась.

.— Ты что? — настороженно спросил старик.

— Да вот мамаша говорит, что одна нога у тебя, батя, в социализм шагнула, а другая еще в капитализме завязла.

— Во-во, и ты за ней: яблочко от яблони далеко не укатится… А я вот вас сейчас обеих одним примером прихлопну. Ты говоришь, картошки у вас на посев нет? Так? А у ситцевиков будет. Слыхала? И Москву пустяками беспокоить не станем: не до картошки ей сейчас, Москве.

— Как же вы так устроились? — заинтересовалась Анна. — Кто ж вам дает?

— А мы ни, у кого и не просим, а вот… Сейчас я тебе покажу. — Старик полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда пухлую записную книжку, которую Анна помнила еще с детских лет, вынул оттуда сложенный вдвое листок отрывного календаря и, протянув его дочери, победно погладил усы.

Это была крохотная статейка «Совет огородникам», который давал известный ученый. В эту; трудную военную весну он рекомендовал, используя клубни в пищу; срезать для посадки картофельные очистки с глазками. Давался совет, как срезать, как эти глазки хранить, как прорастить их еще до посева.

— Видишь? — Дед приподнял пустой котелок. — Вот, выходит, мы сейчас кустов десять картошки съели. Я глазки подсчитал.

— Да-а-а! — задумчиво сказала Анна. — А почему мы это не можем? Знаешь, завтра же дадим девчатам в столовую команду.

— Они тебе к севу помои и соберут. Где ж это видано — в столовых очистки хранить? Да такую уйму… Вот свое я для себя сохраню: каждую штучку перебирать стану, на окошке разложу прорастать… Словом, посмотрим, дочка, цыплят по осени считают…

Заметочка в календаре указывала выход. Имя автора известно. Ему нельзя не верить. Однако в словах старика была своя логика. Как накопишь и сохранишь такую массу нежнейших глазков? Но Анна с тех пор, как носила красный галстук и пела пионерские песни, познала могучую силу коллективизма. Нет, черт возьми, они докажут этому старому упрямцу, что и в таком тонком и сложном деле коллектив может победить!

— Дайте мне на денек этот листок. Мы в многотиражке перепечатаем.

— Дать-то я тебе дам, только в случае неудачи мать на меня не натравливать…

— Честное пионерское…

— Нет, нет, всерьез. Она мне и так огородной дискуссией плешь переела.

Анна развеселилась. С довольным видом покосилась на себя в зеркало, поправила узел волос и, лукаво посматривая в сторону отца, замурлыкала себе под нос: «…Эх, валенки, валенки, да не подшиты, стареньки». Давняя фабричная эта песня почему-то напомнила Степану Михайловичу, про тягостную цель прихода, о которой он совсем было забыл за разговором. Старик стих, погрустнел и вдруг с тем же отчаянным выражением, как давеча Арсению, бухнул:

— А у нас, знаешь, кто сидит?

Анна сразу догадалась. Она вздрогнула, глаза ее расширились, и на лице появилось на мгновение мучительное выражение, какое бывает у бегунов, внезапно остановленных на середине дистанции. Она оглянулась на Лену, принявшуюся мыть посуду, на Ростика и Вовку, помогавших ей.

— Марш отсюда, потом доделаете!

Но ребята и сами уже поняли, о ком речь, и, как-то сразу присмирев, вышли из кухни и даже плотно закрыли за собой дверь. От этой ребячьей чуткости Анне стало еще тяжелее.

— Ну? — спросила она, и глаза ее еще больше расширились.

— С ребятами повидаться хочет, — с трудом выговорил Степан Михайлович. — Верно, Анна, муж и жена — одна сатана, а дети при чем?.. Отец он им или не отец?

— Все сказал?

— Да чего ж тут еще?

— Так вот слушай, — будто диктуя, медленно заговорила Анна, и старик поразился, как голос ее вдруг стал похожим на голос матери. — Он им был отец. Был, понимаешь, был? У ребят это ведь и до сих пор кровоточит. Так неужели для того, чтобы ему часок себя потешить, я позволю снова бередить их раны? — Но вдруг, передумав, закончила: — Впрочем, пусть сами решат. Ясно?

— Ты им все рассказала?

Анна тяжело дышала. Высокая грудь ее так и вздымалась под тесной вязаной кофточкой. Даже ноздри вздрагивали.