Политические партии - Морис Дюверже

Последние подчеркивают, что функции, официально признаваемые за единственной партией ее апологетами, не отличаются по своей природе от тех, что берут на себя обычные партии в плюралистических демократиях. Эти функции точно так же имеют целью выделение политической элиты и достижение контакта между народом и властью, но монополия партии в принципе изменяет их отправление. Сама эта монополия на власть оправдывается всевозможными способами: каждый однопартийный режим придерживается здесь своей собственной трактовки. Одни усматривают в единственности партии отражение единства нации, другие — отражение социального единства. Первая версия принадлежит фашистским или консервативным доктринам. Согласно им, демократический плюрализм приводит к деформации общего интереса вследствие борьбы между интересами частными, принося потребности народа в целом в жертву конфронтации специфических целей тех или других отдельных его слоев. Перефразируя знаменитую метафору, можно было бы сказать: «Отечество больше не узнает себя в кривом зеркале партий». У этого общего положения имеются два обоснования: одно теоретическое, другое практическое. Первое в общем и целом берет свое начало от Руссо и его концепции всеобщей воли, которая была искажена дроблением на корпоративные интересы: известно недоверие людей 1789-го к «корпусу посредников»; не приходится сомневаться, что они не приняли бы плюрализма партий. Второе обоснование покоится на истолковании факта: такой плюрализм препятствовал бы преследованию правителями общественного блага, что так или иначе составляет их высшую цель. «Когда в одной стране несколько партий, это рано или поздно фактически приведет к тому, что невозможно будет эффективно участвовать в общественных делах, не входя в партию и не выступая на чьей-либо стороне. Каждый, кто действует в публичной сфере, желал бы действовать в ней эффективно. Таким образом те, кто печется об общественном благе, либо перестает о нем думать и обращается к другим занятиям, либо проходит через каток партий. Но в таком случае он оказывается в плену таких забот, которые исключают заботу об общественном благе»9.

Но эти аргументы, пожалуй, работают скорее в пользу устранения всех партий вообще, нежели в защиту однопартийности. Ведь точно такой же вывод можно сделать и из коммунистической доктрины, хотя обоснования там совершенно иные. Однопартийность — естественное следствие марксистской доктрины и политического строя Советского Союза. Мы уже видели, что марксизм рассматривает партию как политическое выражение различных социальных классов, а не в качестве идеологического объединения. Точнее, для него идеологическая характеристика есть нечто вторичное по отношению к социальной, поскольку идеология детерминирована экономическими отношениями и порожденными ими коллизиями. С другой стороны, русские руководители утверждают, что в России уничтожены классовые различия и реализована марксистская схема бесклассового или классово однородного общества. Из этого следует, что для существования многопартийности нет больше оснований. Коммунистическую доктрину единственной партии пытаются резюмировать в следующем силлогизме: а) каждая партия есть политическое выражение социального класса; b) но СССР есть общество с однородными классами с) стало быть, в СССР может существовать только одна партия. Строго говоря, эта жесткая схема несколько извращает коммунистическую концепцию партии, отождествляя общество без классов и общество с однородными классами. Понятие социального класса предполагает их дифференциацию: вполне корректна и адекватна марксизму будет лишь формулировка «общество без классов». Но тогда вторая посылка и заключение данного силлогизма должны выглядеть иначе. Если сказать: «b) итак, СССР есть общество без классов», то из этого следует: «с) стало быть, в СССР не должно быть никакой политической партии». Согласно доктрине и Маркса, и Ленина, партия есть организация для борьбы одного класса против другого; если же нет больше классов, то нет больше и их борьбы: организация становится излишней. Русская концепция партии носит менее статичный и законченный характер: в ней утверждается, что классов в СССР нет — после уничтожения буржуазии и «класса эксплуататоров», но последние не ликвидированы окончательно, они могут возродиться, и в этом отношении должны быть приняты суровые меры предосторожности. Отсюда и необходимость сохранения коммунистической партии — орудия борьбы рабочего класса, направленной на искоренение всех его противников, органа неусыпного надзора, цель которого состоит в том, чтобы предотвратить их возрождение.

Другое обоснование однопартийности выводится М. Маноилеско: оно связывается с тем фактом, что современные авторитарные государства отказались от принципа политического нейтралитета. В свое время нейтральное государство сменило государство — «носителя идеалов», государство, олицетворяющее ценности, мораль, этику, etc. В условиях такого нейтралитета плюрализм партий естествен: государство уважает любую мораль и любые идеалы, а значит и все партии, которые их защищают. Его роль состоит лишь в том, чтобы блюсти условия их соперничества и препятствовать тому, чтобы какая-то одна из них обнаружила склонность поглотить все другие. Совершенно очевидно, что все меняется, стоит лишь государству самому примкнуть к какой-либо одной определенной этической системе: тогда оно может допустить лишь единственную партию — ту, которая эту систему защищает. Ведь получается, что другие в данном случае борются не в государстве, но против государства, против ценностей, которые оно олицетворяет. Это умозрительное рассуждение явно согласуется с некоторыми реальными фактами. Никто не станет отрицать, что плюрализм существует лишь в рамках демократических режимов, провозгласивших себя нейтральными. Невозможно отрицать и то, что единственная партия как правило, функционирует в государствах, которые отвергли эту нейтральность и провозгласили свою приверженность определенной догме. Развитие единственной партии совпадает с возрождением государственных религий в той новой форме, которую они приняли в современном мире; и это не столько государственная религия, сколько государство-религия. Государство не просто примыкает к трансцендентной вере, которая существует вне его, в форме объекта и цели, — оно само становится этим объектом и этой целью. Вместе с тем некоторые единственные партии возникли и в нейтральных государствах, отнюдь не провозглашающих себя носителями каких-либо идеалов, — например, в Турции. А с другой стороны, нейтральность демократических режимов тоже нередко преувеличивают: демократия не лишена этического принципа — она защищает либеральную этику, которую ставит выше других. Верно и то, что множество партий могут нормально функционировать лишь в той мере, в какой их борьба ограничивается технической почвой; стоит им принять религиозный или моральный характер, как эта борьба приобретает форму непримиримой и плюрализм оказывается под угрозой. Но плюрализм вовсе не исключен и для государств — носителей идеалов: в СССР, например, борьба сторонников приоритетного развития тяжелой или легкой индустрии вполне могла бы превратиться в борьбу партий — если бы режим это допустил. Маноилеско исходит из чересчур узкой и жесткой концепции политических партий, которая не согласуется с опытом. Он слишком привязан к либеральному представлению о партии-идеологии, не принимая в расчет марксистского понятия партии-класса.

Всякое описание единственной партии как таковой неизбежно остается абстрактным. И как только мы захотим хотя бы немного конкретизировать его, мы тотчас же сталкиваемся с фундаментальной противоположностью двух типов единственной партии — фашистского и коммунистического. Прежде всего это противоположность доктринального порядка, что выходит за рамки данной книги. Мы уже обращали внимание на то существенное различие, которое отделяет коммунистический оптимизм от фашистского пессимизма: коммунистическая философия — прямая наследница философии просветителей и веры в прогресс. Марксизм стремится доказать, что золотой век — век общества без классов, век конца эксплуатации человека человеком, век процветания и счастья — впереди. «А петь мы будем завтра», — эта крылатая строка Габриэля Пери типична для коммунистов. Фашисты же вечно воспевали «вчера», добрые старые времена; здесь всегда идет речь об утраченных традициях, о возвращении к иссякшим источникам: золотой век позади нас. Или, скорее, его вообще нет: фашизм обычно принимает если не откровенно консервативную и регрессистскую философию, то по крайней мере циклическую: завтра не будет лучше, чем вчера; человек всегда равен самому себе; история движется по замкнутой орбите — это символическое солнечное колесо, на котором изображена национал-социалистическая свастика.