Ванечка и цветы чертополоха - Наталия Лазарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я никогда больше не буду, поняла?! Никогда! И чтобы ты никогда не смела! Ещё хоть раз превратишься в драную суку и приведёшь хоть одного наглого кобеля, ты мне больше не мать! Я сбегу от тебя, ясно?!
Люська ушла в ванную и так хлопнула дверью, что штукатурка под обоями посыпалась.
— Я поняла, доча… Поняла… — прошептала ей в след пустившая слезу мать.
IV Август 2001 года.Палашов взял с сиденья папку и направился в подъезд.
«Интересно, застану ли сие творение природы, по которому можно изучать скелет?»
С зелёных выцветших стен на следователя взирали строки народного творчества. Сырость и прохлада обволакивали. Когда он поднялся до площадки, память неожиданно выстрелила воспоминанием о его неудавшейся проповеди для Милы, обмякшей между его руками. Желание всколыхнулось в нём, и он с досадой рыкнул сам на себя.
На третьем этаже он позвонил в звонок рядом с обшарпанной коричневой дверью. Дверь приоткрылась, и в щель высунулась рыжая голова с красноватым лицом и маленькими жёлтыми отметинами на нём. Но как только уткнулась носом в удостоверение, грязно выругалась и попыталась исчезнуть за дверью. Проворная нога следователя не позволила ей этого сделать. Не таким уж большим усилием пальцы рук смогли освободить зажатую дверью ногу и открыть проход в квартиру.
— Слушай, Алексей, давай по-серьёзному, — заговорил, входя, Палашов. — У меня времени в обрез. Не будем морочить друг другу головы.
Следователь хотел было разуться, но, обстоятельно осмотрев пол, по крайней мере месяц не видевший ни веника, ни швабры, передумал.
— Есть кто дома? — спросил он и по-хозяйски заглянул в комнаты. В одной из них на диване, повернувшись к двери хребтом и филейной частью, лежала явно немолодая полная женщина с торчащими заскорузлыми пятками.
— Это мать, — пояснил Лёха. — Неделю, …, в запое.
— Сочувствую. Есть базар, пойдём, переметнёмся парой фраз, — стилизовал речь Палашов.
Они переместились на кухню, где было несколько чище, чем в коридоре.
— Садись за стол, — указал мужчина на табуретку, а сам устроился напротив, — и ничего не бойся. Понял?
Рысев кивнул и подчинился.
— Отец есть?
— Есть. Сейчас на работе.
— Футболку подними.
— На …?
— Прикинуть хочу, какой из синяков на теле Себрова посажен тобой.
— Что, …, серьёзно?
— Серьёзней некуда, но ещё не повод мочиться в штаны.
Синяя футболка делала Рысева стройнее, чем он был на самом деле, хотя стройнее вроде бы некуда.
— Чудно́ вы говорите, ….
— Не чуднее, чем вы поступаете. Что-то ты робеешь, как красна девица. У меня полностью профессиональный интерес к твоим физическим параметрам.
Тот медлил под пробивным взглядом уверенного в себе мужчины.
— Я уже знаю интима о тебе побольше твоих обнажённых рёбер. Например, что ты выезжаешь за деревню на отцовом мотоцикле и бензин нюхаешь в баке, а также питаешь слабость к запаху клея «Момент», не прочь пощупать девок, хлюпик и трус.
Рысев матюгнулся.
— И все твои достоинства в кавычках ты пытаешься прикрыть излишней болтливостью и весёлостью, эдаким шутовством. Ты на побегушках у сильных, боишься открыто выразить своё настоящее мнение. В общем, ты себе на уме, но, по сути, пешка в чужой игре. Достаточно я о тебе знаю? Поправь меня, если я заблуждаюсь.
Рыжий удручённо покачал головой и поднял футболку до подмышек.
— И я уверен, что ты мне сейчас коротко и ясно сформулируешь, что происходило в ночь на девятнадцатое августа, это с субботы на воскресенье, сначала в сарае Глуховых, а потом за их огородом возле леса.
Парень выразил очередное потрясение крепким словцом. Палашов отметил про себя его типичную предсказуемую реакцию.
Рысев не пытался юлить и скрывать свою осведомлённость. Он отлично справился с поставленной задачей, словно рассказал очередной анекдот, но матерился так, что даже видавший виды следователь попросил его «фильтровать базар». Правда, брань настолько была его стихией, что он постоянно забывался и скатывался в речи по наклонной. Разумеется, он не задумывался о последствиях, когда сообщал Глухову о самовольном уходе Себрова из сарая, и вообще воспринимал происходящее как шутку и возможность поглумиться над оконфузившимся пареньком. И когда произошла трагедия, он был потрясён не меньше остальных.
Когда речь зашла о Миле, Лёха позволил себе высказаться слишком грубо и вульгарно, раскрыв тайное желание надругаться над ней. И добавил:
— Пустил бы её по кругу, чтобы все потешились, чтоб не строила из себя недотрогу. Не знаю, что Тимофей с ней цацкается!
Этому рыжему прохвосту и в голову не приходило, как всё скрипело и переворачивалось внутри у смотрящего на него стальным взглядом мужчины. Палашов тут же вспомнил, как «великолепная пятёрка» в Москве намеривалась сотворить нечто подобное, и у него руки зачесались сжаться в кулаки.
— А досталась целка этому сопляку…
— За групповое изнасилование больше срок. — Евгений Фёдорович старался сохранять невозмутимый вид. — В тюрьме с насильниками не церемонятся. Сами заключённые отымеют по очереди. В лучшем случае. А можно вообще до освобождения не дожить. Сечёшь? И никто тебя не сможет защитить. И поосторожнее высказывайся. Я тебе не твой дружок. А человек, от которого зависит твоя судьба. Стоит ступить на сколький путь, потом не отмоешься. Грязь в шкуру въедается. А таких девчонок, как Мила и Олеся, даже в мыслях оставь в покое. И, кстати, знаешь ли ты, какой урон мозгу может нанести нюханье клея?
— Да?
— Да. На всю жизнь дураком останешься. Сам себя инвалидом сделаешь. Это занятие для глупых подростков, а ты-то вроде уже в призывном возрасте. Из-за дистрофии в армию не взяли?
— Так точно.
— Ну, а откуда такая злоба к Ване Себрову? Чем он мог тебе насолить?
— Он
