Дорога в никуда. Книга первая - Виктор Дьяков

– Не могу, Тихон Никитич, не имею такого права. И так по станице хожу, глаз поднять не смею. Скажут, наших казаков положил, а сам уцелел и спрятался.

– Перестань, я тебе уже который раз говорю, что никто ни в чем тебя не посмеет обвинить. Разве что совсем уж дурные. Для казака гибель в бою дело обычное, судьба такая. А тебе о семье, о жене сейчас перво-наперво думать надо. Для тебя, что этот аника-воин, Анненков важнее? Ему на все плевать, лишь бы кровь лить да злобу и ожесточение в людях сеять, – не сомневался в своей правоте Тихин Никитич.

– Мне его лютость тоже не по нраву, но командир он превосходный. Меня ведь все одно мобилизуют, не к Анненкову, так еще куда-нибудь. А уж воевать лучше под его началом, скорее живым останешься, чем с каким-нибудь дуроломом во главе, наверняка погибнешь. У Анненкова хоть рядовые в спины офицерам не стреляют, а у других это запросто, таких случаев сколько угодно. А насчет Поли… Не знаю, что оно сейчас лучше, возле нее сидеть, или за нее же на большевиков идти. Ведь если красные одолеют, нам здесь жизни не будет. Вон крови-то уже сколько пролито. И замириться, как с немцами, никак нельзя. Здесь уж до конца, либо мы их, либо они нас. Да вы и сами это понимаете, – объяснял свою позицию Иван.

– Понимаю Ваня, но пойми и ты, от тебя одного ничего ни на одном фронте не измениться. А вот живым, если не поедешь, то наверняка останешься. А насчет мобилизации… я ж тебе все время про то толкую, не беспокойся. Я тебя опять в штат волостной милиции, заместителем к Щербакову оформлю, специально для этого и должность незанятой держу. А для верности и со станичным фельдшером договорюсь, чтобы он засвидетельствовал, что нога твоя плохо заживает. А воевать… Ты в свои двадцать четыре уже столько успел повоевать. Хватит с тебя, поживи для семьи. Я вон Володьку своего чехвостю, но с него-то какие взятки, он мальчишка еще, боится, что войны ему не достанется. А ты-то… хватит, у тебя дите будет, о том надо думать, – стоял на своем тесть.

– Нет, Тихон Никитич, я теперь с Анненковым крепко повязан. Он меня запомнил, понравился я ему, все равно не так, так иначе он меня к себе выдернет. Лучше уж я сам, чем по-плохому. Да и вас осудить могут, если вы меня тут пристроите. Вы ведь тогда можете на себя гнев навлечь самого Анненкова. А у него суд короткий, он вашей либеральной политики не поймет…

И соответствующий разговор с Полиной тоже не мог быть простым. За три месяца, что Иван лечился дома, она вновь «выправилась», даже с избытком. В бане от нее не возможно было оторвать глаз, и Иван просто не мог рядом спокойно мыться. Но ощущение счастья все время подтачивал «червь» новой неизбежной разлуки. И сейчас, видя беззвучно плачущую жену, Иван мучился едва ли не сильнее ее, ибо постоянно сдерживался, не имея права позволить себе слабость излить душевную боль хотя бы через слезы. Озабоченность не сходила с лица и отца с матерью, тут и от Степана давно никаких известий, еще и Иван вновь уходит воевать. А вот с кем он общался свободно и без страданий был Володя. Брат Полины, как само собой разумеющееся, воспринимал решение Ивана вернуться к Анненкову. Он с большой охотой рассказывал ему о своем участии в подавлении восстания в усть-каменогорской тюрьме. Иван был, пожалуй, единственным родственником, кто вслух не осуждал его поступок. Когда же Володя упомянул командовавшего ими вахмистра, Иван спросил:

– Как ты говоришь его фамилия, Дронов… из 9-го полка?… Да-да, помню, был такой вахмистр у нас в полку, один из самых старших по возрасту. Мы же с ним вместе от Германии до Персии дошли…

На этот раз с Иваном отправлялось немного казаков, всего 14-ть человек с Усть-Бухтармы и пятеро подъехавших с поселков. Среди них были не только оправившиеся от ран после памятного боя под Андреевкой. Нашлись и шестеро новых добровольцев, выразивших желание воевать с красными под черными знаменами популярного атамана. Кто-то ехал мстить за убитых красными родственников или друзей, но находились и такие, кто твердо осознавал, что в «коммунии» казакам в прежнем качестве никак не жить, их непременно уравняют с мужиками, а то и поставят ниже. Так что отряд получился небольшой, и отправлялись без лишнего шума и суеты. Полина провожала Ивана до самой Гусиной пристани. Когда прощались, прижалась к нему всем телом, шептала:

– Милый, Ванечка… только вернись… прошу тебя, только вернись…

Иван тихо уговаривал:

– Полюшка, не плачь… тебе же нельзя волноваться… я вернусь, обязательно, клянусь тебе…

В конце февраля отправлялась полноценная сотня, сейчас через Иртыш переправлялся взвод с лошадьми, уместившийся на баржу, которую тянул маленький буксир. На другом берегу не было пристани, потому пришлось положить деревянные мостки, чтобы свести лошадей. Для Ивана это оказалось нелегким делом, потому, как его новый строевой конь еще был в значительной степени «неук» и боялся ступать на зыбкие мостки. Когда, наконец, с помощью других казаков он чуть не силой свел-таки своего коня с баржи и сел в седло… Он отыскал глазами на противоположном берегу на пристани бордовое платье и такого же цвета платок Полины, казавшиеся на расстоянии единым темно-красным пятном. С усилием отвел взор и отрывисто скомандовал:

– В колонну по двое, становись!.. За мной… рысью… маааршь!

В разгар лета калбинский хребет представлял из себя совсем не то зрелище, что в феврале-марте. Его пологие склоны приветливо зеленели листвой деревьев, в долинах и распадках бурно разрослись всевозможные травы. Но когда миновали Чертову долину, спустились с гор в выжженные солнцем степь, то там то здесь белевшую солончаками, или вздыбленную редкими сопками и холмами… Здесь все, почва, камни было раскалено, дышало жаром. Степные ручейки и речушки пересохли, чернея сухими растрескавшимися руслами. Лишь изредка в самых низких местах скапливалось немного солоноватой влаги, которой приходилось поить лошадей…

Когда усть-бухтарминцы прибыли в Урджар, там еще не было Анненкова, его ждали со дня на день. Однако основные силы дивизии уже сосредоточились. Иван в расположении атаманского полка нашел брата, передал ему посылку от родителей и они за бутылкой самогона проговорили несколько часов…

– А ты знаешь Вань, здесь в Оренбургском полку твой знакомец имеется, говорит, очень хорошо тебя знает. Сотник Епифанцев, знаешь такого? – прищурившись, говорил Степан, после того как они изрядно выпили и переговорили уже о многом.

– Епифанцев… какой Епифанцев? – не сразу осознал вопроса брата Иван. Но слегка напряг память и вспомнил: – Константин Епифанцев?

– Да… кажись Константином кличут его, – подтвердил Степан.

– Конечно, знаю. Мы с ним в юнкерском училище в одной роте состояли, он у меня портупей-юнкером был…

Уже на следующий день Иван, выкроив время, поспешил в расположение Оренбургского полка и нашел там своего однокашника.

Сотник Епифанцев пристал к Анненкову летом 18-го года, когда отряд атамана воевал там против красных на Верхнеуральском фронте. Тогда вместе с победоносным атаманом Епифанцев рассчитывал ни много, ни мало дойти в победном порыве до Москвы и Петербурга. Но судьба распорядилась совсем иначе, и вот он в составе «Партизанской дивизии» оказался здесь в Семиречье. Константин не раз мысленно ругал себя, что связался с Анненковым, но уйти от него было уже невозможно. Недовольство атаманом было вызвано даже не столько тем, что его дивизия воевала не на главном фронте, а тем, что Константин, несмотря на все свое образование и фронтовой опыт никак не мог сделать здесь карьеры. Он как получил сотню при формировании Оренбургского казачьего полка в составе дивизии, так ею и командовал, как был произведен в сотники еще на австро-венгерском фронте, таковым и оставался по сей день. И потому скоротечные служебные успехи Ивана его, конечно, не радовали, ведь в училище они не были друзьями, даже скорее совсем наоборот…

Константин Епифанцев закончил Неплюевский оренбургский кадетский корпус, после чего так же как Иван поступил без экзаменов на двухгодичный курс Оренбургского казачьего юнкерского училища. Выходец из рядовой казачьей семьи 3-го Верхнеуральского отдела Оренбургского казачьего войска, он с кадетских лет мечтал о головокружительной военной карьере, и осуществлять ее начал еще в юнкерском училище. Имея некоторые родственные связи в среде училищного руководства, он сумел добиться, чтобы его назначили ротным портупей-юнкером. Не сомневаясь, что после училища он никогда по службе не пересечется с юнкерами из других казачьих войск, ибо карьеру собирался делать в своем родном Оренбургском… В общем, к «не своим» подчиненным ему юнкерам Константин относился просто по свински, делая за их счет поблажки «своим». Особенно это часто проявлялось при назначении юнкеров роты в наряды и предоставлении им права увольнения в город. И еще в училище Епифанцев стал известен тем, что ухаживал за едва ли не первой красавицей всех училищных балов, гимназисткой выпускного класса одной из женских оренбургских гимназий, дочерью довольно высокопоставленного офицера из штаба Оренбургского казачьего войска.