Тьма в полдень - Юрий Слепухин

Ей было очень трудно этим летом, гораздо труднее, чем год назад. Тогда еще оставался какой-то запас внутренних сил, какой-то странный подсознательный оптимизм, как будто сердце, вопреки рассудку, все еще не до конца поверило в случившееся и продолжало жить наполовину в прошлом, в мирном, благополучном прошлом. А сейчас этот запас был на исходе.

Ей было гораздо труднее, чем Володе или Кривошипу, потому что она была девушкой, не приспособленной для этой опасной, придуманной мужчинами игры; и еще потому, что их роль в игре – в отличие от ее роли – была более активной и предоставляла им возможность действовать и своими действиями влиять на ход событий. А ее роль сводилась в конечном счете к тому, чтобы сидеть и ждать разоблачения и гибели. Ей трудно было поверить в то, что игра со смертью может кончиться как-то иначе. Болховитинов пришел вечером в субботу. Володи не было дома. Они вдвоем пили чай, потом Таня показала ему библиотеку Галины Николаевны; Болховитинов стал расспрашивать о жизни советской технической интеллигенции, его интересовали многие мелочи, о которых Таня не имела понятия. Откуда она знала, например, как поставлена работа в наших проектных бюро!

Он просидел недолго; видимо, счел неудобным засиживаться для первого раза, хотя Таня видела, что уходить ему не хотелось. Прощаясь, он спросил, чем она думает заняться завтра.

– Стиркой, – сказала Таня. – А что?

– Завтра ведь воскресенье, – немного изумленно, как ей показалось, сказал Болховитинов.

– Ну да, поэтому и надо стирать. Когда же еще заниматься домашними делами, как не в воскресенье!

– А... а в церкви вы не будете?

Таня буквально разинула рот.

– В церкви? Чего ради, Кирилл Андреевич?

– Да-да, конечно, – улыбнулся он. – Я вот к чему, Татьяна Викторовна... Мне завтра придется съездить на один из участков, километров за шестьдесят. Не сочтите за навязчивость, но может быть... вы не отказались бы совершить небольшую автомобильную прогулку? Часа на три, не более. Вы подумайте, – добавил он быстро, словно испугавшись, как бы Таня не сочла себя вынужденной решить этот вопрос сразу, – подумайте до завтра, а завтра я в любом случае заеду – ну, узнать, едете вы или нет...

– Хорошо, – сказала она, – спасибо, я с удовольствием, правда. Я так давно не была за городом! А к какому часу мне быть готовой?

Болховитинов просиял:

– О, тогда к двум, пожалуйста, если вас не затруднит...

Утром она робко сказала Володе, что после обеда едет покататься с Болховитиновым, русским инженером из фирмы «Вернике».

– А-а, – равнодушно отозвался Володя, не отрываясь от книги, которую читал за завтраком. – Ну как он, большая сволочь?

– Почему сволочь? Неужели ты думаешь, что я поехала бы с ним, будь он сволочью!

– Что ж такого, мало ли с кем тебе сейчас приходится иметь дело...

– Да, но это не для дела, понимаешь. Это просто так. Он меня пригласил, и я согласилась. Я не должна была этого делать, Володя?

Володя отложил книгу, подумал и пожал плечами.

– Я не знаю, для чего ты согласилась, поэтому не могу ответить на твой вопрос. Если ты надеешься что либо у него узнать, то, может быть, стоит попробовать. А просто так не стоило. Мало о тебе еще трёпу идет по городу!

Таня вздохнула, – трёп действительно шел.

– А что можно у него узнать? – спросила она.

– Откуда я знаю, что. Слушай, что он будет говорить, и мотай на ус. Всегда может проскользнуть что-нибудь интересное в самой пустой болтовне. Вы куда едете?

– Не знаю, на участок какой-то. Они тут дорогу строят; очевидно, на один из строительных участков...

– О! – сказал Володя и прицелился в нее пальцем. – Ты у него вот что узнай. Узнай, что это будет за дорога, поняла? Важно знать характер покрытия и ширину проезжей части. Уяснила?

– Что значит «характер покрытия»?

– Это значит, что дороги бывают грунтовые, мощеные, покрытые асфальтом или бетоном. Вот это и надо выяснить.

Ровно в два Болховитинов остановил свою машину перед калиткой. Володя, отогнув занавеску, сказал, что машинка так себе – малолитражный «ханомаг», и ушел в сарайчик, не без ехидства пожелав приятной прогулки.

По странному совпадению, участок, который нужно было посетить Болховитинову, находился недалеко от Семихаток – того самого хутора, где год назад, удрав из-под Белой Криницы, окопники впервые увидели наши отступающие войска и узнали о прорыве фронта немецкими танками. Теперь все это шоссе, по которому они тогда возвращались в Энск на загруженной саперным имуществом полуторке, было изрыто, перекопано, завалено свежими насыпями глины, местами – на холмах – заглублено в землю на два-три метра. День был солнечный и довольно жаркий, тучи пыли, поднятой идущими по объездным путям машинами, стояли над трассой работ, кишащей людьми, словно муравьями. Работали в основном женщины, очевидно деревенские, лица почти у всех были для защиты от солнца и ветра плотно повязаны белыми хустками, – и все они провожали взглядами затесавшуюся среди военных грузовиков маленькую легковую машину, в которой сидели мужчина в штатском и чистенькая, нарядно причесанная девушка. «И зачем только я поехала?» – с тоской подумала Таня, съеживаясь под этими взглядами.

– Я, кажется, сделал глупость, – виновато сказал Болховитинов, заметив ее состояние, – совершенно не учел, что до первого готового участка здесь не менее двадцати километров таких вот объездов... Маленькое удовольствие – ехать так, в пыли.

– Нет, что вы, – тихо отозвалась Таня не сразу – Я не из-за этого...

– Вы раскаиваетесь, что поехали?

– Да. Но не из-за вас, вы не подумайте. Просто...

Она не договорила и замолчала. Ей хотелось пожаловаться ему, сказать, как ей тяжело приходится, каким немыслимо трудным и унизительным оказалось то, что когда-то представлялось высокой романтикой; пожаловаться на эту проклятую жизнь, на войну, на немцев, на одиночество, на то, как ей плохо без Сережи. Но разве он поймет, этот марсианин? Да и потом, главного все равно ведь не расскажешь...

– Не обращайте на меня внимания, – сказала она тонким голосом. – Я знаю, что психопатка, но что же делать? Всякая женщина, у которой на фронте муж, где-то в глубине души наполовину психопатка, просто у меня это слишком уж снаружи, до неприличия...

– Ну что вы, – сказал ошеломленно Болховитинов. – я не замечал в вас ничего психо... психопатического. Но вы разве замужем? Странно, мне почему-то это и в голову не пришло, такая возможность. Вы так молоды, что ваш вид как-то не увязывается... с представлением о замужней женщине.

Он посмотрел на нее сбоку и улыбнулся. «Вот и вру еще зачем-то, – подумала Таня с отвращением, – вру совершенно автоматически, с необыкновенной легкостью, какая-то я вся стала лживая, мерзкая, просто лягушка – тронуть гадко...»

– И давно вы замужем?

– Я? Нет, что вы. Мы поженились перед самой войной, этого даже никто не знал. Видите ли, его родные были против. Поэтому мы так, – она сделала неопределенный жест, – потихоньку. А как только началась война, муж ушел добровольцем.

– Сумасшедший человек, – Болховитинов покачал головой, – бросить вас в такое время.

– Если бы он этого не сделал, то бросила бы его я, – заявила Таня. – Неужели вы не понимаете, что он не мог поступить иначе?

– Я это понимаю, умом. Хотя сам я, пожалуй, так бы не поступил. Я назвал вашего супруга сумасшедшим, но это то безумие, перед которым преклоняешься. Он молод?

– Да, он... на три года старше меня.

– О, совсем юноша! – Болховитинов опять покосился на нее, улыбаясь. – Приятно видеть такие ранние браки. Нужно очень любить, чтобы отважиться на это, я хочу сказать – в такое время...

Да, наверное, нужно было очень любить, чтобы отважиться. Гораздо больше, чем любила она. Все было бы иначе, будь ее любовь сильнее и самоотверженнее. Она должна была отважиться в тот вечер, когда Сережа был у нее в последний раз. Она должна была отбросить все – стыд, условности, страх перед тем, что будет потом; она должна была сказать ему: «Сережа, я хочу, чтобы сегодня мы стали мужем и женой». Он не мог бы, он не имел права ей отказать!

Все было бы сейчас совсем иначе, но этого не случилось. Она не помнит даже, приходила ли ей тогда эта мысль. Странно, но она вообще почти ничего не помнит о том дне. Они были на площади Урицкого, когда Сережа сказал ей, что идет добровольцем. Что завтра с утра ему на сборный пункт. Был горячий, тусклый от зноя июньский полдень, только что дали отбой воздушной тревоги. Сережа сказал ей это.

А потом у нее все спуталось. Они пришли, кажется, к ней на бульвар Котовского. Ну да, конечно: Сережа бегал к матери-командирше за валерьянкой. Как будто валерьянка помогает в таких случаях! Вероятно, она была в настоящем обмороке какое-то время, потому что после того, как Сережа ушел к матери-командирше, у нее в памяти остался провал. А потом был уже вечер, красный закат за окнами, – и самое страшное ее воспоминание: Сережа плакал, стоя у окна спиною к ней. Беззвучно. Наверное, мужчины только так и плачут. У него только плечи тряслись. Судя по книгам, мужчины обычно боятся женских слез; как глупо, ведь мы ревем по всякому пустяку, но когда плачет мужчина – это действительно страшно, когда на твоих глазах, не стесняясь, плачет мужчина, которого ты любишь...