Моя мадонна / сборник - Агния Александровна Кузнецова (Маркова)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я жив, Таша, моя милая сестренка. Я приехал проведать тебя, — с трудом сдерживая слезы, говорит Сергей Николаевич, — как ты, а?
— Хорошо! — отвечает Наталья Николаевна и надолго проваливается куда-то в темную, темную ночь.
— Я пойду, хотя бы умоюсь с дороги, — говорит Сергей Николаевич родным.
Через некоторое время он возвращается в гостиную. Ему ни о чем не надо спрашивать. Ему ничего не надо выяснять. Он по виду сестры, по ее глазам понял все. И теперь молча сидит в кресле.
Никто ничего не говорит ему. Пусть он свыкнется с горем утраты дорогого человека, сестры, которую так любил и которая так любила его. И он вспоминает, как в дни молодости, когда судьба его не складывалась, именно она, Наташа, тяжело переживает это, это она пишет тогда брату Дмитрию. Разве можно забыть это письмо! Оно в памяти, будто прочел его вчера:
«…Постарайся вытянуть Сережу из трясины, в которой он увяз. На бедного мальчика тяжело смотреть, он даже потерял свою обычную жизнерадостность… Буквально он питается только черным хлебом… С отчаяния он хочет даже оставить службу, а мать, которой он сообщил о своем намерении, вот что ему ответила: „Ну конечно, Сережа, если твое здоровье этого требует, так и сделай“. Теперь скажи мне, что он будет делать без службы? Молодой человек совсем погибнет, а он так много обещает и мог бы когда-нибудь стать чем-то… Ради бога, спаси его, я не могу думать о моем несчастном брате спокойно».
И он, Сергей Николаевич, знал и знает сейчас, что и Пушкин любил его больше других братьев Гончаровых и с удовольствием проводил с ним время. Может, поэтому Сергей Николаевич часто жил у Пушкиных. И ныне он дружен с сестрой, с ее новым семейством…
— Как папенька? — очнувшись, спрашивает Наталья Николаевна.
Находившиеся в комнате Мария, Азя и Констанция молча переглянулись: отец Натальи Николаевны умер еще в 1861 году.
А она снова слышит свой безумный крик: «Пушкин, ты будешь жить!» И вдруг начинает понимать, что умирает.
Утром 26 ноября у Натальи Николаевны началась агония. Воспоминания уже не поднимали ее со смертного одра и не уводили в прошлое. Они ее не терзали. Душа, которую так любил Пушкин, медленно покидала некогда прекрасный человеческий облик.
В Ленинграде, на старом Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, стоит надгробие, окруженное железной оградой. На надгробии надпись:
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА ЛАНСКАЯ
Род. 27 августа 1812 г. Сконч. 26 ноября 1863 г.
Верю, что когда-нибудь, в недалеком будущем, по человеческой и исторической справедливости к фамилии Ланская добавят: «Пушкина».
1982
Долли
1
В небольшом библиотечном зале читателей не было. На раскладной лестнице, с трудом дотягиваясь до верхней полки, наводила порядок в книгах пожилая женщина-библиотекарь. Другая, совсем молоденькая, стояла за небольшим столом, сосредоточенно перебирая читательские билеты в длинном ящичке.
Григорий подошел к столу и стал ждать, когда девушка закончит работу. Похоже было, что она считала, и поэтому, боясь сбиться со счета, даже не взглянула на посетителя.
Так прошло некоторое время.
Девушка притронулась тонкими пальцами, с ненакрашенными, коротко остриженными ногтями, к последнему читательскому билету, записала что-то на бумажке и подняла голову:
— Я вас слушаю.
Серые обыкновенные глаза, не приукрашенные косметикой, равнодушно взглянули на посетителя. Лицо было узкое, миловидное, волосы, совсем не по моде разнятые на прямой пробор, заплетены в косу, переброшенную на грудь. В тот момент, когда девушка наклонялась над ящичком, пышный конец косы лежал на столе.
— Я вас слушаю, — выпрямляясь и отбрасывая рукой косу за спину, повторила она.
— Видите ли, — сказал Григорий, — у меня несколько необычная просьба к вам, и не знаю, выполнимая ли.
— Ну, посмотрим, — слегка улыбнулась девушка, — пожалуйста.
— Мне нужен материал о приятельнице Пушкина Дарье Федоровне Фикельмон — жене австрийского посла в Петербурге. Можете вы мне что-то посоветовать?
Григорий произнес эту фразу и вдруг увидел, как преобразилось лицо девушки-библиотекаря. Ее серые глаза стали большими, лучистыми, лицо озарил румянец, и она так похорошела, что Григорий обернулся, думая, не вошел ли в зал тот, кого ждала она, о ком думала с затаенной нежностью.
Но зал был по-прежнему пуст.
— Пожалуйста. Я с большим удовольствием сделаю все, что могу. Подберу всю литературу, какая у нас есть.
Она говорила до странности горячо, даже взволнованно, на глазах посетителя из равнодушной переродившись в заинтересованного, влюбленного в свое дело работника.
— Садитесь, пожалуйста. — Девушка указала ему на ряд стульев у стены. — Я сейчас.
Григорий сел. Он недоумевал. Не понимая, что произошло с ней, смотрел вслед тоненькой девушке с косой ниже талии, в длинной черной юбке, в белой кофточке с рюшем на рукавах и на высоком воротнике, закрывающем шею.
«Она сама-то вся из девятнадцатого века», — подумал он и усмехнулся.
Через некоторое время девушка возвратилась с довольно толстой книгой: придвинула стул к столу, возле которого сидел Григорий, и горячо заговорила:
— Вот эта книга «Пушкин и его окружение» — здесь документальные данные о двух тысячах пятистах современников Пушкина, с которыми он общался в течение своей недолгой жизни.
Девушка не садилась. Она стояла с открытой книгой. Затем положила книгу на стол, заглянула в оглавление.
— Вот Фикельмон. Видите — тут небольшая статейка о ней и дальше перечень материалов, которые вы можете взять в библиотеке. У нас, правда, всего не окажется, но кое-что есть. Кое-что я постараюсь достать вам в других библиотеках. Вот садитесь за тот стол и выпишите все, что вам покажется
