Земля обетованная - Владислав Реймонт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— С малолетства. Первые буквы от него вместе с подзатыльниками узнал, и, по правде говоря, он на них не скупился, — со смехом ответил Вильчек.
— Преувеличиваешь, любезный! Не так уж часто прибегал я к этому средству.
— Согласен, вы делали это реже, чем я заслуживал.
— Ну вот видишь! Если ты к себе справедлив, значит, выйдет из тебя человек, и еще какой! Ясек, Ясек! И куда этот бездельник запропастился?
И, не дожидаясь, пока тот придет, сам принялся носить из соседней комнаты и ставить на стол разные лакомства.
— Деточки мои, господа хорошие, пан Кароль, пан Баум, Стах, выпейте по рюмочке вишневки. Шесть лет стоит — сладкая как мед, и посмотрите, какой цвет, — настоящий рубин!
Он поднял рюмку — темно-красная наливка на свету отливала фиолетовым оттенком.
— А теперь ватрушечкой закусите. Ей-ей, прямо во рту тает. Ну ешьте, не то Анка обидится: она сама пекла и мне прислала.
— Отец Шимон, ведь нас обед ждет.
— Молчи, девка! Твоего мнения никто не спрашивает. Посмотрите на нее, распоряжается, как у себя дома. Пейте, господа!
— А вы, отец Шимон!
— Я, дорогие мои, не пью, совсем не пью. Анюся, деточка, выручай меня.
Он выбежал в соседнюю комнату и тотчас вернулся с большой флягой под мышкой, запахивая на ходу рясу.
— А теперь выпьем винца! Выпьем и — баста! Это, Анка, то самое земляничное, что мы с тобой три года назад делали. Полюбуйтесь, цвет какой! Точно заходящее солнце, право слово, солнышко! Понюхайте, какой запах!
И совал им под нос бутыль, пахнущую земляникой.
— Отец Шимон, вы так употчуете гостей, что они не смогут обедать.
— Молчи, Анка! С Божьей помощью и с твоим обедом управимся! Послушайте, детки, а не попробовать ли нам ветчинки с грибочками? Ну, господа хорошие, детки мои милые, доставьте мне удовольствие. Бедный слуга Господень, ананасами вас не угощаю, но чем богаты, тем и рады. Анка, проси и ты гостей. Стах, чего сидишь, как у праздника, пошевеливайся, не то чубуком тресну.
— Вашим припасам любая хозяйка может позавидовать.
— И все благодаря твоей Анке. Не смущайся, девка, нечего краснеть! У меня ничего не было, ну прямо-таки ничегошеньки. Стах может подтвердить: жил, бывало, в долг. А как стала Анка твердить: «Посадите, ксендз Шимон, фруктовые деревья, пчел, огород заведите. Сделайте то, сделайте это, — дол била-дол била и добилась-таки своего! Кто же перед женщиной устоит! Хо-хо, Анка — настоящий клад! Посмотрели бы вы, какие у меня в ризнице покровы, облачения да епитрахили, не во всяком кафедральном соборе такие есть! И все она, дитятко мое любимое, своими руками сделала!
Растрогавшись, он поцеловал покрасневшую девушку в лоб.
— Вот только никак не могу добиться, чтобы вы новую сутану себе купили.
— А к чему мне она? Молчи, девка! Ясек, дай-ка огоньку, — трубка погасла! — зардевшись, как красная девица, крикнул ксендз и стукнул чубуком об пол.
— Вы тут посидите, а я пойду присмотрю за обедом. Ксендз Шимон, не задерживайте их долго. Я жду вас! — сказала Анка и ушла.
За ней вскоре последовал Вильчек: за ним прислали младшего брата.
— Молодчина парень! — прошептал ксендз, когда он ушел.
— Одно слово, лодзинская каналья!
— Зачем же так, пан Кароль? Я с детства знаю его и должен заступиться за своего воспитанника. Да, это твердый орешек! В кашу плевать себе не позволит. Воля у него железная, ловок, хитер, но при этом добрый и к семье своей очень привязан.
— Однако это не мешает ему смеяться над ними.
— Такой уж у него нрав строптивый. Как-то еще мальчишкой дразнил он одну хворую, бедную женщину. Я его за это чубуком огрел и велел у нее прощения просить. Побои он стерпел, а извиняться ни в какую не захотел! Потом узнал я, что он стащил у матери кофту и юбку и отнес той женщине. По своей воле многое может сделать, а по принужденью — ничего от него не добьешься. Смеяться-то он смеется, и хорошего в этом, конечно, мало, но зато как заботится о них! Младшего брата в гимназию определил и родителям помогает. Он еще порадует нас своими успехами.
— В тюрьме… — буркнул Кароль; похвалы ксендза его раздражали.
— Ну, пошли! Панна Анка небось заждалась нас.
— Вы идите, господа, а я догоню вас, мне нужно к отцу Либерату заглянуть.
— Какой у вас замечательный ксендз! Мне таких еще встречать не доводилось. Просто воплощение доброты, порядочности и самоотречения.
— Тут из порядочности большую выгоду извлечь можно, а если она еще в сутану облачена, то тем паче. В Курове обманом не проживешь!
— Ты говоришь совсем как Мориц, — недовольно сказал Макс.
— Мальчики, судари любезные, обождите! Скачете, как олени, а я гонюсь за вами, аж запыхался! — кричал ксендз и, подобрав сутану, поспешал за ними.
Дальше они шли вместе, но всю дорогу молчали.
Ксендз печально вздыхал, устремляя в пространство меланхолический взор. Он расстроился, побывав у отца Либерата.
На крыльце куровского дома они застали Зайончковского, который что-то торопливо рассказывал Анке.
— Явился басурманин! — прошептал ксендз. — Как поживаешь, сударь? Ты что, дорогу в костел забыл, а?
— Не начинайте ссоры, я и так зол, — недовольно проворчал шляхтич.
— Пса за хвост укуси, а на меня нечего фыркать!
— Господи Иисусе! Провалиться мне на этом месте, если я первый начал! — всплеснув руками, вскричал Зайончковский.
— Ну, будет, будет! Дай я тебя поцелую.
— Господа, прошу к столу, — позвала Анка.
— Вот с этого и надо было начинать. А то вечно вы цепляетесь.
Они расцеловались и совершенно примиренные уселись рядышком за стол. Обед проходил в молчании; погрустневшая Анка не спускала глаз с Кароля, а он не проронил ни слова. Макс наблюдал за обоими, даже пан Адам на этот раз почти не разговаривал, ксендз же с Зайончковским были поглощены едой.
— В последний раз в Курове обедаем в такой компании, — печально заметил старик Боровецкий.
— А кто нам в Лодзи мешает обедать в таком же составе? Надеюсь, ксендз Шимон и пан Зайончковский и там будут навещать нас, — сказал Кароль.
— А то как же! Оба приедем. Фабрику освящу твою, сударь. Ибо кто Бога не забывает, того и Бог не оставляет. Потом обвенчаю вас, а там и детишек ваших придет черед крестить. Анка, Анка! — позвал развеселившийся ксендз. — Застыдилась и убежала, а сама небось ждет-не дождется свадьбы!
— Не смущайте девушку, отец Шимон.
— Э, сударь! Пусти козла в огород, он небось не постесняется капусту есть, вот и девушки так же. Ясек, набей-ка трубку!
— Кароль, выйдите, пожалуйста, на крыльцо. С вами Соха хочет поговорить.
— Соха? Этот ваш протеже, которого я пристроил у Бухольца?
— Да. Он с женой пришел.
— Анка, ты почему так смутилась? — спрашивал он, идя следом за ней.
— Нехороший, — прошептала она, отворачиваясь.
Он обнял ее и, понизив голос, спросил:
— Очень нехороший, да? Ну, скажи, Анка, очень нехороший?
— Очень нехороший, очень недобрый и…
— И? — спросил он и, запрокидывая ей голову, поцеловал опущенные веки.
— И очень любимый, — прошептала она и, освобождаясь от объятий, вышла на крыльцо, перед которым стоял Соха с женой.
Кароль не сразу узнал их — так они изменились.
Вместо белого полукафтана на Сохе был черный, закапанный воском сюртук, сапоги и черные коротковатые брюки навыпуск, картуз, а на грязной шее — съехавший набок целлулоидовый воротничок.
Он отпустил бороду и баки, которые жесткой щетиной покрывали щеки до самых ушей, а над ними топорщились стриженые, напомаженные волосы.
На осунувшемся пожелтевшем и каком-то помятом лице только глаза были все такие же голубые и простодушные.
И поклонился он Каролю в пояс, как прежде.
— Вас просто узнать невозможно! Выглядите как заправский фабричный рабочий.
— С кем поведешься, от того и наберешься.
— Вы у Бухольца работаете?
— Работать-то он работает, пан директор, да только…
— Молчи, баба, я сам скажу, — с важностью сказал Соха. — Гуторили в Лодзи наши мужики, будто у вельможного пана скоро фабрика откроется… Вот покумекали мы с бабой и…
— И пришли просить вельможного пана директора, барина нашего милостивого, взять нас к себе, потому как завсегда…
— Молчи, жена! Потому как у своих завсегда повадней работать. Я и в красильне, и в леппретурной работать могу, и в машине малость толк понимаю. Но кабы вельможному пану конюх понадобился, мы бы с полным нашим удовольствием… уж больно я по скотине скучаю.
— За лошадьми он умеет ходить, это и барышня скажет, потому как…
— Заткнись! — прикрикнул Соха на жену. — Потому как привык к лошадям и без них тошно мне…
— И фабричная жизнь не по нем… Вонь эта…
— От этой вони грудь болит и все время блевать хочется, а иной раз в глазах аж потемнеет, словно бы цепом по башке огрели. Вельможный пан, барин наш милостивый!.. воскликнул он и, расчувствовавшись, припал к ногам Кароля.