Hermanas - Тургрим Эгген

Я спросил про «заявление», которое мне предложили подписать и которое мне не удалось прочитать.

— Не подписывай, — сказал Эусебио Векслер. — Речь идет о подготовленном признании, и даже если оно выглядит невинным, то можно легко запутаться в формулировках.

Поэтому, когда он ушел, я отказался читать и подписывать бумаги. Это стоило мне дополнительного сеанса истязаний, но поскольку следующим утром мне предстояло участвовать в судебном заседании, меня не сильно отделали.

В ту ночь мне снилась Ирис. Она выросла, но у нее осталось детское личико. Ирис была одета в форменную рубашку и синюю мини-юбку, как у майора Кантильо. и она бросала мне в лицо гневные вопросы: «Да-да-да-да-ДА?! ДА??!»

Судебные слушания по моему делу были закрыты для прессы, публики и международных наблюдателей. Они проходили в небольшом зале Народного суда провинции Марианао. Политические дела не всегда слушались за закрытыми дверьми. В более важных, чем мое, делах процесс провозглашался «открытым», но зал до начала заседания наполнялся отобранными прокуратурой людьми, чаще всего агентами Госбезопасности, так что нежелательным зрителям могло быть отказано во входе.

Такие дела разбирает суд из трех человек: юриста и двух народных заседателей. Последние назначаются из числа соседей (то есть из КЗР), членов профсоюзов или других массовых организаций и работают по тридцать дней. Их задачей является проследить, чтобы «воля народа» находила выражение в судебной системе. Официально в государстве существовало такое правовое понятие: формальная юстиция «не возвышается над интересами народа». Для того чтобы получить назначение на должность народного заседателя, надо, естественно, иметь чистый послужной список и минимум нареканий со стороны местных мелких агентов.

Миранды в зале не было, несмотря на то что для близких родственников было сделано исключение. Не уверен, что я ждал ее прихода и хотел ее там видеть. Я испытывал смешанные чувства, я бы даже сказал, хаотические. Миранда была не виновата, что я оказался в такой ситуации, наоборот, она предостерегала меня. Ее предательство было другого плана. И в глубине души я не хотел, чтобы она видела, как меня будут порочить и унижать в суде.

Моя мама пришла. Она уселась сзади, между ней и другими присутствовавшими было два пустых ряда стульев. Когда я пытался поймать ее взгляд, она отводила глаза. Я был небрит, и от меня дурно пахло: именно так обычно представляют предателей. Для нее происходящее было ужасно унизительно. Мама верила в революцию. Сейчас она услышит доказательства того, что пригрела на своей груди змею.

Основательные доказательства. Государственный обвинитель начал свою длинную речь, рассказав об унаследованных грехах, о том, как преступник Алехандро Эскалера сбежал с Кубы в 1959-м, завербовался в армию в Майами и прошел оплаченную ЦРУ секретную программу подготовки войск для вторжения на Кубу. Далее он описал попытку интервенции, о чем присутствовавшие и так прекрасно знали. Потом он рассказал о роли Алехандро в этой кампании и о том, как он умер позорной смертью на кубинской земле. Я почувствовал, что начинаю злиться. Какое отношение это имеет к моему делу? Я прошептал несколько слов Векслеру и стал ждать, что он выразит протест.

Но мой защитник продолжал сидеть молча.

Откуда взялись эти сведения? Этот вопрос будет мучить меня до конца дней. Казалось, что следователи Управления государственной безопасности знали мою жизнь лучше меня. Им были известны даты событий, которые я не мог назвать, например день, когда мы с Мирандой были в музее на Плая-Хирон: это было важно для объяснения того, «как обвиняемый вступил на контрреволюционный путь». Неужели Миранда рассказала им? Такое казалось невероятным. Внезапно я вспомнил, что предъявлял свое удостоверение личности тупой и безразличной тетке в музее. Интересно, она записывает сведения и архивирует их? Я и не подозревал, что наша система может быть настолько эффективной. Как будто бы посещение музея, практически обязательное для всех правоверных кубинцев, было подозрительным занятием. А может, подозрительным было то, что мы поехали туда добровольно. Людей так часто заставляют действовать «добровольно», что смысл этого понятия совершенно изменился. Если люди предпринимали что-либо по собственной инициативе, это казалось ненормальным.

Другие «факты» были и вовсе абсурдными. Порой казалось, что судьи вот-вот заснут, и тогда, чтобы удержать их внимание, важно было представить меня крупной рыбой. Обвинитель ошеломил всех, в том числе и меня, сообщив, что со мной связался агент ЦРУ в Гаване и передал мне деньги за распространение «вражеской пропаганды».

На этот раз Векслер отреагировал. Он поднялся и задал четыре вопроса: кто был агентом, где и как со мной связались, куда делись деньги и в чем заключалась «вражеская пропаганда».

У моего защитника были все основания так отреагировать. В дополнение к тому, что «вражеская пропаганда» была серьезным преступлением, более серьезным, чем все то, в чем мы собирались сознаться, обвинения в контактах с иностранными шпионами могли вывести процесс совсем в другую плоскость. За шпионаж могли приговорить к пожизненному заключению.

Никаких доказательств, конечно, не существовало. Правда, кроме самой «вражеской пропаганды». Она существовала, и она распространялась. Копии моего стихотворения, посвященного памяти Кико, «Последний допрос…», были посланы по рядам. Его назвали «грубо сфабрикованными сведениями, призванными вызвать беспорядки и недовольство населения», что было наказуемо в соответствии со статьей 103.

— Переверните лист, — сказал я Эусебио Векслеру.

Характерной особенностью ритуала было то, что моему защитнику не предоставили для изучения доказательную базу. Он впервые слышал ее в зале суда. Ему часто приходилось спрашивать меня о предыстории, а это вызывало паузы, которые раздражали судей. Пока я пытался рассказать о произошедшем с Энрике, обвинитель понесся дальше: типично для характера обвиняемого воспользоваться самоубийством друга для распространения нездоровых конспиративных теорий и дикой лжи.

Стали допрашивать свидетелей. Первой из них была госпожа Элина Тибурон, рассказавшая много историй о тайных встречах контрреволюционеров, замаскированных под пьянки, само собой, в нашей квартире на улице Калье-Муралья. Ее отзывы о моем характере тоже были нелестными. Они были подробно изложены в докладных анкетах, которые все руководители КЗР местного уровня через равные промежутки времени отсылали зональному руководству.

Госпожа Тибурон повторила выдумки о моем поведении в день именин Ирис. Это было очевидным доказательством desacato, и если бы на меня это повесили, я был бы наказан. Я прошептал Векслеру, что все эти слова говорил не я. Когда он приступил к допросу свидетельницы, то спросил, не могла ли она перепутать двух участников праздника. Нет, сказала она, она прекрасно знала, кто я такой.

Потом он глянул на клочок бумажки, который я отдал ему. Там было написано: «Энрике Валермоса!» Векслер попытался заявить об этом, но обвинитель набросился на него, как коршун: не собираюсь ли я еще раз вывалять в грязи своего трагически погибшего товарища? Я услышал, как застонали народные заседатели. Обвинитель напомнил, что отец Кико, уважаемый член коммунистической партии из Санта-Клары, недавно потерял сына, страдавшего от психических проблем, и его необходимо оградить от новых переживаний. В тот день в Марианао Кико стал настоящим ангелом.

В зале суда раздали мой сборник стихов. Мне казалось, что я надежно спрятал книги, поэтому я изумился, что они так легко их нашли. Обвинитель по-своему истолковал содержание книги: это были «фантазии больного духа» и «неуважительные отзывы о Кубе и кубинском социализме, которые носят типичный отпечаток вражеской пропаганды». К счастью, они не пригласили литературных экспертов. Потом в качестве свидетеля вызвали Чако.

Бедняга Чако! Он казался старше и меньше ростом. Они нарядили его, угрожали ему и запугали его. К тому же ночь до суда его держали в каком-то месте, где не давали пить. Его наверняка научили, что не обязательно смотреть на обвиняемого, потому что его взгляд ни разу не скользнул по мне. Чако врал путано и нескладно. Да, поначалу у него сложилось хорошее впечатление обо мне, но прошло немного времени, и я, как он выразился, начал небрежно выполнять работу, поздно приходить и рано уходить. Я регулярно демонстрировал «типичное несолидарное отношение» (например, жалуясь на работу других товарищей), и мне было интереснее спорить на политические темы, чем выполнять возложенные на нас обязанности.

Догадывался ли Чако, что я ворую? Нет, и он объяснил это своей сердечной болезнью, которая, к сожалению, привела к тому, что он не мог наблюдать за моей работой так, как следовало бы. Когда все раскрылось, сказал Чако, он внезапно понял, почему мне так часто хотелось остаться в типографии после его ухода. Он добавил, что беспокоился, что в это время я буду копировать секретные военные документы.