Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— Теперь у меня осталось шесть бойцов, — сказал Шамрай. — Жаль парня. Отвоевался,

— И всё равно держитесь, — ответил Габриэль. — Прощай!

Порывисто приблизился к лейтенанту, обнял, на какое-то мгновение прижавшись своей небритой щекой к его жёсткой бороде, потом быстро повернулся и, словно стыдясь своего необычного проявления нежности, вышел из подвала.

Роман Шамрай проводил его взглядом, прислушался. Незаметно подкрался вечер. На улице догорали танки и тёмно-багровые отсветы зловеще освещали через небольшое окошко подвал. Тишина простиралась над истекающим кровью, но всё ещё живым Терраном. Ну что ж, три дня всё-таки продержались. Задание выполнено.

Взгляд Шамрая удивлённо остановился на проломе в стене подвала. Спит он, что ли, или в самом деле в подвал вошла какая-то женщина, невысокая, просто одетая, вошла и устало привалилась спиной к полузаваленной битым кирпичом двери. Роман посветил фонариком — перед ним стояла Галя.

— Здравствуй, — сказала Галя, словно они виделись только вчера. — Где Скорик?

— Он уничтожил танк. Поджёг его и погиб сам.

— Насмерть?

— Нет, — Шамрай рассердился. — Наполовину.

— Я подумала, может быть, ранили, и он ещё жив… Как всё это произошло? — спросила Галя, не обратив внимания на язвительный тон Шамрая.

— Садись, — сказал Шамрай и, протянув ей руку, заставил присесть рядом на сломанный ящик из-под бутылок.

— У меня мало времени, — тихо сказала Галя.

— А выслушать меня всё-таки придётся, потому что, возможно, ты последний человек, который всю эту историю сможет передать, как эстафету. У тебя ещё есть время и возможность спастись.

По мере того как рассказ подходил к концу, Галя всё ниже и ниже опускала голову, ладонями закрыла лицо. Казалось, плечи её прижимает к земле непосильное бремя, и девушка изо всех сил, сопротивляясь, старается удержаться, не упасть под его неумолимой тяжестью.

— И теперь я не знаю, что думать, — закончил рассказ Шамрай, — герой он или предатель?

— Почему ты рассказал это мне? — девушка подняла голову, внимательно всматриваясь в Шамрая.

— Потому что у тебя есть шанс остаться в живых. И потом, ты его знала. Мне кажется, что ты… не случайно же ты оказалась в Терране. И, может быть, знаешь немного больше меня и моих нынешних друзей. А вся эта история со Скориком так запутана, и хочется, чтобы на свете был хоть один человек, который знал бы правду и понял бы, насколько здесь не всё так просто, как кажется на первый взгляд.

— Когда он поджёг танк, мог ещё спастись?

— Нет. Его срезала пулемётная очередь. Спрыгнуть в подвал он просто не успел. А может, это и к лучшему…

— Куда вы все спешите? — с тоской в голосе проговорила Галя. — Почему люди так торопятся умереть?

— Он не хотел умирать. Он сражался. Как настоящий солдат. Не сделай он, это сделал бы я, или Васькин, или кто другой. А ему возвращаться домой с позорным клеймом — ты понимаешь, что это такое?..

— А если он не предатель? — вопросом на вопрос ответила Галя. И снова её голова опустилась низко-низко, почти к самым коленям. И Шамрай услышал её тихий голос: — Почему люди так спешат? Почему им кажется, что дома о них будут думать только плохое?

— А чем он мог доказать? Все погибли. Слухи да догадки — это ещё не доказательства…

— Да, это правда. — Галя поднялась. — Ну, прощай. Ничего ты мне приятного не рассказал, но и на том спасибо…

— Ты любила его? — вдруг догадался Шамрай.

— Любила? Нет, любовь — это не для меня… Мне других забот хватает. Ну, пора. Ещё нужно увидеться…

— С кем?

— Это не имеет значения. Прощай, Роман. Желаю тебе удачи.

— Подожди. А как Нина? Они поженились?

— Нет. Погибла Нина. Повесили её…

Шамрай молчал, казалось, никакая новость уже не могла потрясти его окаменевшую душу.

— А Эмиль? Жив, всё ездит на паровозе?

— Эмиль пока жив. Партизанит где-то под Клермон-Ферраном. Ну прощай. Счастливо тебе!

— И тебе счастливо, Галя, — ответил Шамрай.

Она вышла из подвала, ступая медленно и как-то странно легко и бесшумно, как призрак. Чего-то не понял Шамрай в её словах. Не успел расспросить её о многом — и главное о ней самой.

Он решил обойти позиции отряда. Всего шесть партизан теперь держали оборону в трёх домах. Но в сердце каждого бойца теплилась надежда на жизнь, и потому первый вопрос, который они задавали Шамраю, был всюду одинаков:

— Где Леклерк?

— Близко, уже совсем близко. Держаться надо, ребята. Всем чертям назло.

Они прислушались, и им казалось, будто в ночной тишине и в самом деле слышится отзвук близкого боя и скрежет гусениц тяжёлых танков по асфальту шоссе.

Всё ещё думая о Гале, Шамрай вернулся в свой подвал, припал к амбразуре.

Из темноты появилась Жаклин. Он молча обнял её, уткнулся лицом ей в плечо, словно искал у неё спасения и помощи, спросил:

— Не слышала, где Леклерк?

— Близко, — утомлённо ответила Жаклин.

— Что у тебя в лазарете?

— Лучше не спрашивай: страшно… — Тело Жаклин била нервная дрожь, она с трудом выговаривала слова. — Я больше не могу… легче умереть самой. Отец послал меня к тебе.

Шамрай гладил её вздрагивающие плечи, лицо, руки… Жаклин пододвинулась к нему, и он, как крылом, обнял её здоровой рукой, укрыл полой пиджака, чувствуя, как медленно, волнами стихает её дрожь, теплеют руки.

Они долго сидели молча.

— Габриэль погиб, — наконец тихо, шёпотом проговорила Жаклин. — Нас осталось совсем немного…

— Кто командует?

— Отец.

Они снова замолчали, тесно прижавшись друг к другу.

Говорить не хотелось: о чём? И так всё было ясно.

— Что-то подозрительно тихо, — сказал Шамрай.

— Пусть будет тихо, — прошептала Жаклин. — Может, это наши последние минуты. Поцелуй меня на прощанье…

А гитлеровцы тем временем, не желая больше понапрасну терять людей и танки и догадываясь, как мало осталось партизан на крошечном пятачке в центре Террана, сконцентрировали артиллерию, подвезли снаряды и в сумеречный предрассветный тихий час четвёртого дня обороны обрушили огненный шквал на город.

Полчаса выли снаряды, утрамбовывая смертным молотом всё, что попадалось им на пути — дома, улицы, деревья, перемешивая в одну страшную кашу всё живое: огонь, чёрную пыль и дым… Для партизан это были полчаса ожидания смерти, и мало кто из защитников города с ней разминулся.

Тяжёлый снаряд ударил в развалины дома, в подвале которого находились Жаклин и Шамрай, сровнял эти каменные торосы с землёй… Дым ещё долго колыхался от нежного дуновения раннего ветра. Медленно оседала на землю кирпичная пыль, всё окрашивая вокруг в красноватый цвет.

Потолок подвала был пробит. В нём зияла огромная дыра. Это было первое, что увидела пришедшая в себя Жаклин.

Шамрай лежал на полу, опрокинувшись навзничь, неестественно подогнув ногу. Одежда была в крови.

Жаклин бросилась к нему.

— Роман!

Нет, Шамрай был ещё жив, трудное, прерывистое дыхание срывалось с каменно затвердевших губ.

Жаклин выглянула из окошка-амбразуры подвала на улицу. Посредине мостовой, разбитой снарядами и минами, шли немцы. Автоматы в их руках почему-то напоминали ей трупы худых костлявых собак. Улица молчала, как мёртвая. Никто не стрелял, никто больше не защищал Терран.

Через полчаса после того как прекратился бой, майор Лаузе появился в городе. Парабеллум зажат в правой руке, другой за поясом, в глазах исступлённая злоба. За ним шли адъютанты и офицеры инженерных войск — Терран немедленно нужно было укрепить. Танки союзников уже недалеко от города.

Сапёры взялись за свою работу, а майор Лаузе направился к больнице. Она сейчас была единственным местом, где ещё остались живые партизаны. Ему не давали покоя воспоминания о том, как ему, майору великой немецкой армии, пришлось позорно бежать чуть ли не в исподнем, и откуда — из какого-то паршивого городишка шахтёров. Нет, они ещё увидят, каков он по-настоящему. Они ещё не знали майора Лаузе, теперь они его узнают!

Когда майор Лаузе подходил к операционной, доктор Брюньйон только что начал вынимать осколок из груди Мориса Дюрвиля.

Лаузе распахнул дверь операционной и, как победный монумент собственной персоне, застыл на пороге.

— Выйдите отсюда, — спокойно сказал, на мгновение подняв голову, Брюньйон. — Здесь идёт операция.

Майор повёл парабеллумом, но почему-то не выстрелил.

— Немедленно удалитесь и закройте дверь, — требовательно повторил доктор, хорошо зная, что эти слова могли быть последними в его жизни.

И странно — Лаузе подчинился властному приказанию доктора.

Опомнившись в коридоре, он снова открыл дверь и грозно сказал:

— Мы повесим вас на площади через полчаса.