Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

С утра он распорядился о заправке резервных паровозов — мера, на которую начальники депо идут лишь в крайних случаях. Теперь его терзали сомнения. Что, если рекомендации Кряжева окажутся эффективны? Что тогда скажут в отделении, в управлении дороги! Что скажут в обкоме? Тавровый запаниковал, Тавровый недооценил людей, Тавровый не поверил в новую технику. Расписался в этом в первую же зиму. И это будет тем более убийственно, что главный инженер депо и в особенности Овинский считали заправку резервных паровозов ненужной или, во всяком случае, преждевременной мерой.

Пожалуй, хладнокровнее всех держался Овинский. Он без оглядки поверил в рекомендации Кряжева, хотя и допускал, что применение их связано с известным риском. Виктор Николаевич уже продумал план действий и ждал лишь звонка из Затонья, почти не сомневаясь, что от Афанасия Добрынина поступят добрые вести.

И вести поступили действительно хорошие. Когда Афанасий Добрынин возбужденно, с торопливостью и горячностью человека, которому не терпится поделиться радостью и немножко похвастаться, докладывал начальнику депо о рейсе, собравшимся в кабинете так и представлялось его лицо: сияющее, молодое, с дрожащими ямочками на щеках.

Полностью одобрив рекомендации Кряжева, Афанасий добавил от себя, что следует держать открытыми нижние люки холодильника; секции будут обдуваться воздухом, прошедшим через машинное отделение и уже несколько обогретым.

Тавровый положил трубку, Овинский и Кряжев поднялись и, ни слова не говоря друг другу, взволнованно прошлись по кабинету, будто после целой вечности оцепенения получили возможность размяться.

Виктор Николаевич прежде других справился с минутной размягченностью. Экономя время, в нарочито сухих, кратких выражениях принялся излагать, что, по его мнению, необходимо сейчас предпринять: немедленно собрать на инструктаж свободных от поездки тепловозников, немедленно вывесить в помещении нарядчика плакат с подробным изложением опыта Кряжева и Афанасия Добрынина, немедленно выехать всем инженерам на линию, встречать тепловозы и в пути учить машинистов теперь вполне определившимся методам ухода за холодильниками, немедленно поручить Соболю мобилизовать материалы, из которых можно сделать щиты для ограждения холодильников…

Из-за стола, за которым сидел начальник депо, изредка доносилось лишь тихое поскрипывание кресла.

— Не подождать ли, пока придут в Затонье те две машины? — осторожно заметил Кузьма Кузьмич.

Виктор Николаевич возразил решительно:

— Считаю, что мы и Афанасия Добрынина напрасно ждали.

Вошли главный инженер и недавно назначенный заместитель начальника депо по эксплуатации. Они бодрствовали всю ночь и немного поспали в своих кабинетах. Вслед за ними прибежал Максим Добрынин — его вызвал по телефону Овинский. Велико ли расстояние от главного корпуса депо до конторы, а лицо у Максима Харитоновича успело стать багровым. Выслушав секретаря партбюро, он вытянул из кармана гимнастерки сложенный вдвое блокнот и, удалившись с Кряжевым в угол кабинета, с ходу принялся составлять вместе с ним текст плаката. Юрка Шик подсел к ним.

Явился Соболь. Усевшись, приготовился слушать начальника депо. Но, к удивлению Соболя, заговорил не Тавровый и даже не главный инженер, а Овинский.

Коротко изложив суть задания, секретарь партбюро заметил:

— А вообще-то ваше место сейчас на линии.

Соболь усмехнулся:

— Так чем же все-таки прикажете заниматься — щиты сколачивать или на линию выезжать?

— Организуйте все насчет щитов и — на линию.

— А цехи?

— В цехах есть мастера.

— Может быть, зам по ремонту вообще не нужен в депо?

Сильнее нажав локтями на край стола и весь подавшись к зеленой поверхности его, Соболь ждал, что ответит Овинский. Но случилось непредвиденное — Овинский повернулся к начальнику депо и произнес требовательно:

— Скажите свое слово!

Замерли, опустив глаза, главный инженер и заместитель начальника депо по эксплуатации, притихли в своем углу Добрынин, Кряжев и Шик.

Федор Гаврилович поерзал в кресле, покашлял и после паузы прохрипел, глядя в стол:

— Чего тут дебатировать, Игорь Александрович. В цехах пока обойдутся, надо непосредственно на линии помогать.

…Штурм. Даже днем горит электричество над двумя колесообточными станками, что высятся в конце огромного пустого помещения, которое давно уже перестало быть цехом подъемочного ремонта паровозов, но еще не скоро превратится в цех подъемочного ремонта тепловозов. За двухъярусными окнами, за проломами в стенах — туман, и та же полумгла, неподвижная, тяжелая от холода, стоит в помещении. Но станки гудят, и возле них в бледном, неровном, будто рваном свете, падающем от электрических лампочек, медлительно двигаясь, делают свое дело токари.

Штурм. Не отнимая чутких, нервно напряженных рук от рычагов управления, ведут поезда машинисты. В обычное время иному из них поездка в оба конца — из Крутоярска-второго в Затонье и обратно — давалась шутя; сейчас один конец изматывает вчистую. Едва сойдет машинист с локомотива — и за папиросы: лихорадочно, в три-четыре затяжки, выкурит одну, тотчас же сует в рот другую — будто с табачным дымом вбирает в себя новые силы.

Штурм. В полночь по станционным путям Затонья спешит к готовой отправиться на линию дрезине секретарь партбюро депо Овинский. Оттуда, с линии, поступил тревожный сигнал: на одном из разъездов сделал непредвиденную остановку поезд — неисправность на локомотиве. Вот уже несколько дней, как Овинский уехал из Крутоярска-второго. Решил: в Затонье он нужнее. В депо все-таки полегче, да и командиров там в случае чего достаточно. Отсюда, из Затонья, он держит связь с локомотивными бригадами, находящимися в рейсе, отсюда сообщает инженерам и машинистам-инструкторам, которые дежурят на линии, где нужна их помощь. Он тоже выезжает на линию, если кто-то из инженеров очень устает и его некому подменить. Сам он, как ни поразительно, усталости не чувствует, хотя спит меньше остальных. Им владеет злое, неуемное желание действовать и действовать, и ему все время кажется, что он делает слишком мало.

Стуча сапогами по заледеневшему, твердому, как бетон, снегу, он пересекает станционные пути и думает свои торопливые думы. Овинский не замечает, как он ежится, как старается спрятать лицо в короткий воротник шинели, и в его разгоряченную голову никак не придет простая мысль: нельзя же мотаться по линии в такой легкой одежонке, тем более что есть возможность попросить кого-нибудь привезти со склада, из Крутоярска, полушубок и валенки…

Штурм. В цехе топливной аппаратуры между двумя слесарными тисками, на верстаке, сидит инженер Булатник. Одна нога его свешена, другая, согнутая, стоит на верстаке, и Булатник, наморщив лоб, сощурив воспаленные от недосыпания глаза, механически долбит подбородком обтянутое замасленной штаниной колено. Надо срочно решить еще одну проблему, — бог знает которую по счету из тех, что пришлось решать в эти дни, — улучшить предварительный подогрев горючего на тепловозах. Существующие для этого специальные устройства — топливоподогреватели — явно не справляются со своими функциями.

Мимо инженера стремительно ходит из угла в угол слесарь Добрынин. Булатник не замечает его, забыл о нем. Воображению инженера представляется топливоподогреватель. Инженер ненавидяще смотрит на прибор и долбит, долбит подбородком свое колено. В голове его стоит тонкий, тягучий звон, работа мысли рождает боль над глазами, в потяжелевшем, будто налитом горячим свинцом лбу. Инженер спит два-три часа в сутки: ночью — выезды на линию, днем — неотложные дела в цехе.

Внезапно Добрынин прекращает свою беготню и столь же внезапно выпаливает:

— Постой, а что, если наоборот?

Булатник отрывает подбородок от колена:

— Что?.. Что наоборот?

Но Добрынин молчит. Он ошеломлен. Он еще не смеет верить, что решение найдено и что оно может быть таким простым. Наконец лицо его, желтоватое, усталое, более, чем обычно, вытянутое и носатое, озаряет восторженная, совсем ребяческая улыбка.

— Ах ты маш-кураш! — Он крутит головой и ворошит свои жесткие рыжеватые волосы. — Ну, правильно же, все правильно! Горючее пойдет наоборот. Вверх, понимаешь? Не вниз, а вверх.

Некоторое время инженер оторопело смотрит на слесаря. Конечно, он уже все превосходно понял и оценил, но, так же как и Добрынин, потрясен невероятной простотой решения: пропускать горючее через прибор не сверху вниз, а снизу вверх и, замедлив таким образом его движение по прибору, удлинить период обогрева.

— Фу-ты черт, — обретает наконец дар речи Булатник, — прямо-таки колумбово яйцо!

Испытывая несказанное облегчение, он слезает с верстака. Ему страшно хочется еще сказать что-нибудь Добрынину — выразить всю полноту своего восхищения и своей благодарности. Но Булатник молчит, потому что стесняется, а еще больше потому, что время дорого. И он уже думает, как технически осуществить идею Добрынина.