Кронштадт и Питер в 1917 году - Федор Раскольников

В это время откуда-то получилось известие о наступлении на Питер самокатчиков. Военно-революционный комитет[151] командировал меня встретить их отряд, разъяснить положение и призвать его к соединению с восставшими рабочими и солдатами Питера. Предполагалась торжественная встреча, чтобы сердечным товарищеским приемом расположить их в пашу пользу. В соседней комнате, где уже обосновалась канцелярия, был от руки написан на бланке Шейного отдела исполкома Петросовета следующий мандат: «Военно-революционный комитет делегирует тов. Раскольникова для встречи войск, прибывающих с фронта, на Варшавский вокзал и назначает его комиссаром прибывающих войск». Мандат подписал тов. Н. Подвойский.

Я направился на Варшавский вокзал и в пассажирском поезде скоро добрался до Гатчины. Здесь никаких самокатчиков не было. Тогда, в поисках этих таинственных самокатчиков, я пошел на Гатчинский вокзал Балтийской железной дороги. Подходя к вокзалу, я заметил пару круживших в небе аэропланов Гатчинской авиашколы. Но на путях было пусто. У железнодорожного сторожа я осторожно позондировал почву насчет проходивших эшелонов. Он спокойно ответил, что никаких воинских поездов в сторону Петрограда не проходило. На товарной и пассажирской станциях тоже никто не имел никакого понятия о движении войск. Вся Гатчина произвела на меня впечатление более чем мирного — просто сонного городка.

Тревога оказалась ложной. Прождав около часу, я на первом попутном поезде уже в сумерки вернулся в Питер. Сделав отчет о результатах поездки, я поспешил в большой актовый зал на заседание съезда Советов. В зале ярко горели все люстры и боковые огни. И первое, что бросилось в глаза, это специфически народный, рабоче-крестьянский состав съезда.

В то время как на заседаниях меньшевистско-эсеровского Совета и на I съезде Советов «выпирала» интеллигенция, блестели погоны офицеров и военных врачей, раздавались иностранные слова и парламентские обороты, здесь была однообразная черно-серая масса рабочих пальто и пестревших защитными пятнами солдатских шинелей, Я никогда не видел более демократического собрания.

В перерыве, прогуливаясь с Семеном Рошалем по одному из бесконечных коридоров, я заметил, что он обменялся поклоном с товарищем, носившим черные усы и небольшую остроконечную бороду.

— Кто это? — невольно спросил я, первый раз видя товарища, которому любезно поклонился Рошаль.

— Как, ты не узнаешь? Да ведь это тов. Зиновьев.

Я был поражен необычайным изменением наружности Зиновьева. В то время как бритая внешность Ленина все же с первого взгляда обнаруживала его знакомые черты, Зиновьев был буквально неузнаваем. Встретясь с ним в таком виде на улице, я бы ни за что не узнал его.

Когда мы с Семеном вышли из Смольного во двор, разыскивая там свой автомобиль, к нам быстро подошел тов. Володарский и, взяв нас под руки, взволнованно сказал; «У меня к вам дело — пойдемте». Он подвел нас к закрытому автомобилю, в котором уже сидел тов. Шатов, анархо-синдикалист, с первого дня революции дружно работавший с нами. Мы все сели в автомобиль и поехали в казармы Егерьского полка. В пути Володарский рассказал, что Егерьскому полку необходимо немедленно выступить в поход на Царскосельский фронт п нам следует его «раскачать».

В казармах мы разыскали дежурного и предложили ему срочно разбудить членов полкового комитета и ротных представителей. В связи с нашей победой в Питере положение было таково, что, независимо от политических симпатий ночного дежурного, он не мог отказаться от такого поручения. Часы показывали два ночи. Но, несмотря на позднее время, быстро собралось около 50 товарищей. Перед этой небольшой аудиторией первым выступил тов. Володарский. Он произнес одну из самых блестящих и талантливых речей. Это необычайно подняло настроение солдатских делегатов и создало благоприятную для последующих ораторов атмосферу. Тов. Володарский обрисовал политическую обстановку, отметил критическое положение революционных завоеваний, ознакомил товарищей с первыми декретами Советской власти, разъяснил их колоссальное значение для рабочих и крестьян и в заключение призывал славный Егерьский полк к защите революции. После тов. Володарского также с большим воодушевлением говорил Шатов. Наконец собрание закрылось выступлениями Рошаля и моим.

Присутствовавшие на собрании товарищи, увлеченные искренним чувством ораторов, разошлись по ротам, поклявшись немедленно вывести полк на аванпосты революции. И они сдержали свое слово. Ранним утром полк действительно выступил на фронт.

27 октября я явился в штаб Петроградского военного округа. Здесь главная работа сосредоточивалась в руках Чудновского. С рукой на перевязи от полученной на фронте раны, нервный, необычайно подвижный, он ни одной минуты не оставался в покое. Едва подписав какую-нибудь бумагу, он спешил к телефону или бросался к ожидавшим его посетителям. Чудновский был героем революции, рыцарем без страха и упрека. Чудновский, не переставая быть вдумчивым и осторожным работником партии, никогда не терял свою трезвость и уравновешенность политического бойца, он вместе с тем горел каким— то романтическим чувством. Всю жизнь я буду помнить лицо Чудновского, бледное от непрестанного внутреннего сгорания, с капельками нота на высоком лбу, еще не успевшем остыть от творческого жара, измученного и счастливого. Как известно, впоследствии в 1918 г. тов. Г. И. Чудновский геройски погиб на Южном фронте.

Утром 27-го мне нужно было узнать у тов. Чудновского положение на фронте, где, по слухам, Керенский формировал экспедиционный корпус для похода на Петроград. Но в штабе округа, как и в Смольном, точных сведений еще не было. Какой-то молодой офицер Измайловского полка уславливался с тов. Чудновским относительно своей поездки в Гатчину. Он командировался туда для выяснения военной обстановки и для организации гатчинской обороны. Ему предстояло немедленно выехать, автомобиль уже был приготовлен. Меня тоже тянуло на боевой фронт — в Питере, как мне казалось, нечего было делать. Я вызвался поехать к измайловцам для организации политической работы. Кроме того, я рассчитывал, что в случае неустойчивости войск Керенского путем разъяснения действительного положения в Питере их удастся перетянуть на нашу сторону. Тов. Чудновский сочувственно отнесся к моему предложению.

Прежде всего мы заехали в Измайловский полк. В помещении полкового комитета, как сонные мухи, одиноко бродили гвардейские офицеры в состоянии полной растерянности.

Члены полкового комитета отсутствовали; создавалось впечатление, что его не существует вовсе. Впрочем, возможно, что так и было на самом деле: старые члены разбежались, большевики еще не были избраны. Измайловский полк имел репутацию одного из самых отсталых. Наспех закончив несложные дела, мы с измайловцем прямо из казарм отправились за Парвскую заставу и мимо Путиловского завода поехали в Гатчину.