Северный крест - Альманах Российский колокол

смутных чувств “коллеги” Буркхардта, которому и в дурном сне не приснилось бы, что приведенный выше пассаж мог бы заинтересовать отнюдь не одних медиков. Профессор, обменивающий кафедру и жалование на вакансию Бога, едва ли мог рассчитывать на что-либо большее, чем ясный и бесспорный диагноз. Вопрос в другом: не скрывается ли за медицинской ясностью этого диагноза иная, более ясная диагностика? – Допустив, что профессорам удалось бы однажды перестать притворяться простофилями и серьезно отнестись к смыслу своих занятий… Ибо: поскольку человек, носящий маску “профессора” есть по определению “ученый”, его генеалогия восходит к Первой книге Бытия (3,5), именно: к тому монументальному речению Люцифера, которое без обиняков может считаться метрикой профессорского рода: “И будете как Боги”. Ничего удивительного в том, что генезис этот в тысячелетиях был предан совершенному забвению; профессора, разумеется, предпочли скорее рассуждать о Боге, нежели становиться Богом. Понятно, что всякая попытка довспоминаться до своего исконного смысла и самолично восстановить распавшуюся связь, автоматически зачислялась по ведомству психиатрии. Эпоха гуманизма реагировала на вещи, запредельные её пониманию всё-таки иначе, чем мрачное средневековье; норме костра она предпочитала норму смирительной рубашки.

Жизнь Ницше – от блистательного дебюта 24-летнего “профессора” до 44-летнего “туринского монарха” – представляет собой удивительно последовательное покушение на эту норму. Понятно, по крайней мере в ретроспективном обзоре, что всё должно было зависеть от сроков появления на сцене “искусителя”; в этом случае их оказалось двое; все предсказания и надежды старого Ричля обернулись химерами в момент, когда юный студиозус впервые раскрыл том мало известного ещё и не пользующегося решительно никаким доверием в университетских кругах философа Шопенгауэра"[25].

Мы еще вернемся къ темѣ Люцифера послѣ послѣсловія, когда будемъ говорить объ ученіи Дѣвы.

* * *

Мятежный Богоискатель, проклинающій боговъ, мистикъ и воитель (и поди разбери – къ чему болѣе онъ склоненъ, что у него выходитъ лучше), зрящій мнимо-сатанинскіе просвѣты божественнаго и живущій ими, великій мироотрицатель и мироненавистникъ, акосмистъ до акосмизма, проникнутый духомъ иныхъ словесъ Екклесіаста, великій дѣятель, зрящій суету суетъ и пребывающій надъ дѣятельностью, герой до вѣка Героевъ, стоикъ до Стои, достигшій невиданнаго презрѣнія къ тѣлеснымъ сферамъ, ницшеанецъ до Ницше – по страсти и гностикъ до гностицизма – по міровоззрѣнію, нигилистъ до нигилизма, нѣмецъ до нѣмцевъ: за тысячелѣтія. Посторонній. Словами К.Свасьяна о Ф.Ницше, болѣе подходящими къ М.: «воплощенная гераклитовская философема "распри", принятая за норму существования». Онъ не святой, который угасаніемъ плоти и самого Я борется съ плотью: онъ не люциферикъ: онъ презираетъ её и используетъ для духа – онъ люциферіанецъ; его вѣрованіе, исповѣданіе его – не многоразличныя вѣрованія страждущихъ и обремененныхъ, нищихъ духомъ, побѣжденныхъ жизнью, но опора и фундаментъ для бытія существа, что побѣдило жизнь и потому пребываетъ выше жизни. Подобный аристократизмъ духа не можетъ быть достояніемъ толпы, отъ вѣка и до вѣка слѣпой, оно даже не можетъ быть ею понято – хотя бы и на десятую долю. Потому М. духовно одинокъ, но менѣе всего желалъ бы онъ промѣнять бытіе прозрѣвшаго, свое гордое Я на бѣсовщину и слѣпоту Мы, которая отъ вѣка и до вѣка подстерегаетъ всё живое, являясь величайшимъ искушеніемъ. М. полонъ презрѣнія ко всему дольнему во всёмъ его многообразіи, и презрѣніе его – слѣдствіе высоты души, ибо рѣчь идетъ не о дольнемъ презрѣніи Имато или Касато, но о презрѣніи горнемъ, каковымъ былъ охваченъ М. Его добродѣтель, доблесть – словами историка В.Дюранта, произнесенными въ адресъ Одиссея (но подходящими М. куда болѣе) – «Его доблесть (virtue) – это virtus, буквально, мужественность, arete, свойство Ареса».

Въ М. – искра божественная, отъ Отца, неотмiрная – вспыхнула, разгорѣлася, стала Огнемъ и самъ онъ сталъ Огнемъ. Сей Огнь есть духъ. У прочихъ людей духъ полоненъ тѣломъ и душою; онъ спитъ подъ ихъ покрывалами, недвижный, непробужденный.

Явленіе М. – явленіе Смерти въ жизни; равно и – Жизни въ смерти[26].

Человѣкъ, коимъ тотъ или иной духъ себя являетъ, есть маска, persona, личина – средство; и никогда – цѣль. Хотя духъ, воплощенный въ М. – извѣчный спутникъ человѣчества, онъ поистинѣ рѣдокъ.

М. есть диссонансъ – въ ассонансѣ бытія, аритмія – въ ритмѣ вселенной, дисгармонія – въ гармоніи дольнихъ сферъ, черное Ничто – вечночреватое бѣлымъ Всѣмъ, пылающій глаголъ – въ обледненной пыли.

М. – огнь поядающій, молнія, сила, низвергающая дольнюю, отъ вѣка и до вѣка ложную гармонію, «безсмертный духъ въ смертномъ тѣлѣ». М. при томъ – словно олицетвореніе Міровой Скорби.

М. – звѣзда, рожденная лузурью, зареносецъ, просвѣтъ молнійный: въ гущахъ тьмы.

М. – огнепоклонникъ, и Огнь нашелъ себя въ бытіи М., явилъ себя черезъ бытіе героя юнаго, а позже попалилъ охваченную огненными вихрями его жизнь, короткую, словно вспышка молніи.

М. – до жути возвышенный спиритуалистъ, не только вѣрящій въ первичность духа, но и показавшій это въ личной судьбѣ. М. – спиритуалистъ, бытіе чье послѣ явленія Дѣвы стояло подъ знакомъ растождествленія съ міромъ, полный черной ненависти ко всему живому, сверхъ-гордый, отдѣльными своими чертами напоминающій Антихриста В. Соловьева, и для любителей цѣльности-цѣлостности уже поэтому есть человѣкоубивецъ. И самое его существованіе – упрекъ всѣмъ живущимъ, кость въ горлѣ и стрѣла въ сердце.

М. есть духъ воплощенный, и, когда М., утерявъ плоть (не утопивши, но сжегши её въ духѣ и духомъ), ибо духу его было тѣсно въ его плоти, сталъ духомъ, дѣять онъ сталъ ничуть не менѣе, какъ то вообще свойственно тѣмъ, кто скорѣе духъ, нежели плоть, а не плоть съ примѣсью духа, какъ «малые сіи», потопившіе духъ въ плотяномъ.

М. – не только духъ воплощенный, но и воплощенная воля, а воля, ея напряженіе, есть не только страданіе, pathos, но и возогнанный эросъ. М. – чистая воля, но вѣдающая духъ; того болѣ: духовная воля, воля, преображенная духомъ.

М. – великій отрицатель, уже поэтому для малыхъ сихъ онъ есть герой отрицательный. Самое дѣленіе бытія на духъ и матерію несетъ за собою страданіе (въ первую очередь съ позиціи плоти); именно имъ чревато отрицаніе; чѣмъ больше отрицанія, тѣмъ больше страданія. Отсюда черно-белость бытія М., лишенность какой бы то ни было палитры красокъ. – У М. – никакой широты души, всепріятія – одна глубина и высота; онъ вѣсь стрѣла, мечъ и молнія.

М. былъ первымъ, на чьемъ незримомъ стягѣ было написано (словами его самого): «Впередъ, впередъ: любою цѣною – отъ побѣды къ побѣдѣ!». Въ этомъ «Впередъ!» – въ его «Впередъ!», а не въ акаевомъ, лишь похожемъ внѣшне, – сказывалось нѣчто дотолѣ небывалое, преодолѣвающее животную заданность, мѣрность и инертность. Первый, въ полной мѣрѣ поборовшій въ сердцѣ своемъ зверино-человѣчье, черно-красное, мелко-діонисическое (Акай поборолъ не