Юность в Железнодольске - Николай Воронов

— В милиции я неправильно показывала на Колдунову. Боялась, что выживет директорша из столовой. Я одумалась. Не могу губить Колдунову. Говорю по чистой совести: на кухне кончился грузинский чай, бригадир Колдунова заварила морковный и сказала директорше, чтобы она предупредила кассиршу.

— Товарищи судьи, вы слышите, а?! — воскликнул Катрич. — Из страха перед начальницей милая девушка чуть не пустила под откос судьбу подруги. И это в нашей стране. Милая девушка, больше никогда не берите за образец тех, кто разменивает совесть на зоологическую дрожь перед начальством, на рабское поклонение чинам. Я не удивлен, что вы наконец-то показали правду. Чистый, проникающий в душу взор судьи вернул вас на путь истины и добра. Ваша нынешняя правда — ваше искупление. И не называйте вашу подругу «бригадир Колдунова». Это жестко и ложь. Надя, Надежда Михайловна — вот как...

Лена-Еля шепнула мне:

— Странно говорит... Тут же хвалит и тут же издевается.

— За правду хвалит, за вранье колет.

— Точнее скажу, — не согласилась Лена-Еля, — рука об руку ласка и насмешка. И бесцеремонный. Захочет — ораторствует, даже не спросит разрешения у судьи. А ей, видно, неудобно останавливать: ведь пожилой человек и культурный...

Действительно, манера Катрича обращаться к человеку или говорить с ним и власть его нахального обаяния держались на сплаве высокопарности с иронией, лести с пренебрежением, и все подпирала уверенность, что он-то  д о к а, а «они»  м е л к о  п л а в а ю т, хотя и порядочные люди.

Я оглянулся на женщин. И Полина Сидоровна, и Дарья Нечистая Половина, и Фаина Мельчаева, и Шумихина, и Кокосова — все распахнули свои мышастые полупальто, скинули на спину шали и влажными от обожания глазами уставились на защитника.

Дарья не утерпела и, рискуя быть выведенной в коридор, пробормотала громкой скороговоркой:

— Как чурбаки секёт, в самый расщеп рубит.

Черноглазка постучала карандашом по чернильному прибору, и в зале стихло.

Молодой светловолосый прокурор, всего лишь месяца три как выписанный из госпиталя, офицер, никогда не думавший о юридической работе, что-то неуклюже записывал левой рукой: вместо правой руки у него был протез. Прокурор стеснялся — впалые щеки его прожигало румянцем. Наверно, из-за этого он не стал задавать вопросов Фрузе, и Черноглазка вызвала другую свидетельницу.

Милиционер пригласил из коридора директоршу.

Директорша, как и Фруза, крепко надушилась, но одета была гораздо богаче: длинное, черного бостона пальто, воротник из чернобурки, подол в лисьей оторочке.

Подлая она, директорша. И дура. Как на блюдечке видно.

Прокурор, с разрешения судьи, хотел что-то спросить у директорши, но Катрич движением пальца попросил его чуть-чуть помолчать, и тот готовно опустил лобастую голову.

— Простите, душенька, то есть я хотел сказать «свидетельница». Я далек от мысли сомневаться в вашей чистосердечности, но ход судебного следствия обязывает. Раньше вы показали, что подсудимая Колдунова попалась с поличным...

— Да, да, я досконально обрисовала.

— А вот первая свидетельница обрисовала иную картину.

— Ей пригрозили, а может, и подкупили.

— Не нужно столь легкодумно бросать тяжелые обвинения. Вы, судя по положению, глубокомысленная дама, И удивительно, что торопитесь...

— Товарищ адвокат, — крикнула Фруза, открыв дверь из коридора, где ей велела подождать Черноглазка, — пусть она срамит меня. Это ничего, лишь бы правда победила, Я своими ушами слышала...

— Ничего ты не слышала. Я без тебя заходила.

Милиционер закрыл дверь.

— Так вы все-таки заходили до обеда на кухню?

— По-моему, я говорила.

— Нет.

— Значит, упустила из виду.

— И не упустили из виду. На предварительном следствии вы показали, что в тот злополучный день совсем не заходили на кухню. Товарищ судья, мне хотелось бы уточнить, что записано в протоколе допроса на предварительном следствии.

— Не надо, — потерянно попросила директорша. — Я действительно заходила на кухню, но не разговаривала с Колдуновой. Я боялась, что суд подумает, будто повариха говорила мне насчет чая.

— Зря, душенька, не доверяете суду. Перед вами судьи, совершенно не страдающие подозрительностью, — возмутился Катрич.

— Так какому же вашему показанию верить? — возмутился и прокурор.

— Гражданин прокурор...

— Только без эмоций. Отвечайте.

— Заходила на кухню, но ни единым словом не обмолвилась с Надеждой Михайловной.

— Вы так резко настаиваете на том, что ни слова не сказали моей подзащитной, что перестаешь вам верить. С какой же вы другой целью заходили на кухню?

— Руководишь... Наблюдаешь... Зашла посмотреть, что делается. Посмотрела. Ушла.

— Так-таки ничего не спросив, ушли? Хорошо же вы работаете.

— Я не хотела заступать директором... Меня...

— Нас это не интересует, — гневно сказал прокурор и сжал кисть протезной руки. — Вопрос поставлен предельно четко. Отвечайте. Причем не забывайте, что кодексом предусмотрена ответственность за дачу ложных показаний...

— Не грозите, — вспылила директорша. — Что было, про то сказала.

Досадливое «ах» вырвалось у Катрича, и жестом возмущения он открыл крышку портфеля.

Лицо прокурора налилось кровью. Я понял, что он не вовремя напомнил директорше о статье, карающей за ложные показания.

На несколько минут сникли, замолкли и прокурор (от стыда) и Катрич. Допрашивать директоршу принялась молчаливая Черноглазка. Директорша разобиженно отвечала, хлюпала носом, воткнутым в пышный мех.

На Черноглазку и заседателей не производил рассчитанного воздействия тихий плач директорши: на их лицах отражалось решенное отношение к этой свидетельнице.

Когда Черноглазка прочитала нараспев и чуть-чуть пришепетывая, что суд постановил выпустить Надю из-под стражи и оправдать, я радостно притиснул к себе Лену-Елю, а она тоненько засмеялась. Но тут же мы опомнились, и я убрал с плеча вольную руку, а Лена-Еля стыдливо потупилась.

Дарья перекрестилась, с великим облегчением выдохнула:

— Слава богу!

Сердечница Кокосова, прижимая ладони к груди, села на лавочку.

— Не защитник — упекли бы девчонку, — сказала Полина Сидоровна.

— Фрузина заслуга, — возразила Дарья.

Едва Черноглазка положила бумаги в папку, Колдунов кинулся к сестре, припал к ее груди, заревел. Слезы посыпались из глаз Нади, но, плача, она улыбалась, ласково ероша иглистые, русые, с золотинкой волосы брата.

— Ну что ты, малышка? Стосковался? Я сама до смерти истосковалась.

Круто наклонив голову, Катрич внимательно глядел на Колдуновых. В его крупном лице с мясистым, слегка приплюснутым носом, в гриве волнистых волос, в жировом холме на стыке шеи и спины улавливалось сходство с бизоном.

Черноглазка, покинутая заседателями, тоже глядела иа брата и сестру. В ее глазах было сострадание.

Глава шестая

День был белый от снегов и солнечного мороза. От деревни вниз, к наглухо замерзшей реке, мерцала дорожка. Я скатывался по ней на санках, жмурясь от веселого страха и стеклянного света. Мать стояла на краю обрыва, под осокорем, и, когда я, волоча санки, наверно, в сотый раз взошел к дереву, сказала с надеждой:

— Скоро жаворо́нков встречать.

Мне хотелось, чтобы он длился вечно, этот день, а ей почему-то надоела зима. Перед сном я вспомнил, как мать сказала о жаворонках, и отчего-то захолонуло в груди и затосковалось.

Через короткое время, когда вытаяли из-под сугробов холмы вокруг Ершовки и трава взялась пропарывать свалявшийся старник, мать напекла поутру пшеничных жаворонков, нарядилась, как на свадьбу, и повела меня за околицу. Мы бегали по волглой земле, держа над собой хлебных птичек, кричали-пели, что радуемся жаворонкам, ищем и не находим их в вышине, но зато слышим, как они звенят в свои золотые бубенчики.

С той поры из зимы в зиму, едва повеет от снегов подталостью, я жду весен. Правда, до тысяча девятьсот сорок третьего перевального года войны я ждал их без такого жадного желания перепрыгнуть через апрельские бураны, последние заморозки, через разливы — прямо на околобарачные поляны, где греется старость и скачет, играя в «замри», детство, в овраги с ящерицами и необклеванным шиповником, к озерам, еще студеным и мутным, на которых разве что поймаешь ерша, да и то на скудную ушицу, но у которых охота топтаться хотя бы из-за того, что щемяще отрадно видеть набеги ветра на линзовую гладь и выпуклость вод. А тут напало такое нетерпение, что мне в буран грезилось, как на Сосновых горах нежатся под солнцем мальчишки с нашего участка, с Восьмого, Одиннадцатого, с Коммунального и думать не думают о захвате гор; как по луговым поймам бродят толпы людей, рвут и едят щавель, называемый у нас кисляткой, и лук-слезун, плоскоперый, сочный, жгуче-сладкий; как отец Кости Кукурузина идет берегом заводского пруда, стреляет из бьющей кучно «ижевки» по чайкам-мартышкам, а они не убывают, все летят откуда-то и летят. В этих грезах я видел и себя: бултыхался в солнце, ел неприедающийся слезун, посыпая его крупинками бурой соли, пек в песке чаек, обмазанных рудопромывочной глиной. И когда тепло осадило за день снега, я почувствовал себя так, будто должен был умереть, но по случайности спасся и бродил, как хмельной, повторяя себе: «Неужели дожили до весны? А ведь дожили!»