Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я не могу прочесть ее сейчас, – поясняла она, – так как я глубоко переживаю все, что касается Тома, даже его имя в газете больно ранит меня. Я все еще не могу понять причины его предательства, но я нашла такое место в этом мире, где все является загадкой. Простите, что я пишу вам об этом так, но… я рада, что именно мы с вами оказались ближе к Тому, чем остальные люди. Вся моя жизнь по-прежнему обращена к нему одному, как и было в течение многих лет, пока мы с ним были вместе, и теперь я не желаю жизни, в которой не было бы его дружбы». По просьбе миссис Бернштайн Макс вернул ей те ее письма, которые до сих пор хранились в Scribners, и отправил ей копию книги Тома. Все дело было в ее семье, как Элин еще раз написала Перкинсу. Она знала о заключении книги «О времени и о реке», в котором Юджин Гант возвращается домой из путешествия по Европе и встречает розовощекую еврейку, которая значительно превосходит его по возрасту. Элин понимала, что вскоре Вулф напишет об их отношениях. Она очень боялась, что следующая книга выставит на всеобщее обозрение их роман. Она написала Перкинсу:
«Я уже прожила большую часть моей жизни. Но некоторое время назад он прочитал мне кое-какие отрывки, которые написал о моей сестре и детях, которые ни в коем случае нельзя публиковать… Именно они были рядом со мной, когда Том чуть не разбил мою светлую душу и любящее сердце. Я не позволю злословить на их счет, и не важно, на что мне придется пойти, чтобы помешать этому. Это касается не только меня, но и вас, коль скоро в ваших руках издательская сила. Том часто говорил мне, что вы ненавидите женщин, и, вне всякого сомнения, вы считаете, что я веду себя как одна из них. Пожалуй, так и есть. Быть женщиной – проклятие, а быть женщиной-творцом – проклятие вдвойне, но я не могу изменить это, как не могу изменить цвет глаз. Когда мы с Томом только стали любовниками, я говорила ему, что впервые рада быть женщиной и чувствовать, что дополняю его. И я до сих пор горжусь нашими отношениями со всеми их ужасами и красотой».
Вулф поклялся, что покажет Элин Бернштайн «Октябрьскую ярмарку» до того, как любая ее часть попадет к Перкинсу в редактирование.
Но до второй книги оставалось еще очень много времени.
«Он так часто нарушал слова чести, данные мне, что и в этот раз я не могу ему доверять, – написала она Перкинсу. – Поэтому я обращаюсь к вам». Она умоляла его понять: «Он не может, не должен, я просто не позволю ему снова меня предать».
И Перкинс отвечал:
«Судя по вашему более раннему письму, вы предполагаете, что Том внушил мне мысль о вас как о некоем “монстре” – и это полная противоположность истины, но теперь я начинаю думать, что он внушил вам такую же мысль обо мне. Вы достаточно хороший психолог, чтобы понимать, что мужчины, которых подозревают в ненависти к женщинам, сами очень уязвимы, поэтому вынуждены запускать “защитный механизм”. Я думаю, женщины невероятно надоедливы, но это все потому, что мужчины всегда смотрят на них объективно. Во всяком случае, никто не смог бы полностью понять, о чем говорится в той части вашего письма, где вы обращаетесь ко мне как к издателю, но “Октябрьская ярмарка” в любом случае не будет опубликована в течение года или, возможно, даже в течение более длительного времени, поэтому я не могу вам сказать об этом достаточно много, пока не вернется Том».
В день публикации «О времени и о реке» Перкинсу пришлось нарушить данный обет молчания, но не по поводу Элин Бернштайн. Он отправил телеграмму с новостями о книге в парижский офис American Express:
«ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ ОТЗЫВЫ, НЕСКОЛЬКО КРИТИЧЕСКИЕ, КАК И ОЖИДАЛОСЬ, НО В ЦЕЛОМ ПЕРЕПОЛНЕННЫЕ ВЕЛИЧАЙШИМИ ПОХВАЛАМИ».
Вулф не ждал писем, но все равно проверял почту и, когда обнаружил телеграмму, отправился в задумчивости бродить по парижским бульварам. После он не мог вспомнить почти ничего о следующих шести днях. Но слова Перкинса стали лишь раздразнившим его кусочком славы, по которой он так голодал.
Вулф отправил ему ответную телеграмму:
«ВЫ МОЙ САМЫЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ. ГОРЬКУЮ ПРАВДУ Я ПРИМУ ЛУЧШЕ, ЧЕМ ПРОКЛЯТУЮ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ. СКАЖИТЕ МНЕ ЧИСТУЮ ПРАВДУ».
Вторая телеграмма Перкинса раздавила его еще больше, чем первая:
«ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ, ВОСТОРЖЕННЫЙ ПРИЕМ. О НЕЙ ГОВОРЯТ ПОВСЮДУ КАК О ПОИСТИНЕ ВЕЛИКОЙ КНИГЕ. СРАВНИВАЮТ С ВЕЛИЧАЙШИМИ АВТОРАМИ. НАСЛАЖДАЙТЕСЬ С ЛЕГКИМ СЕРДЦЕМ».
В тот же день Перкинс написал больше в письме:
«Все за пределами этого дома и нашего бизнеса были поражены тем, как приняли “О времени и о реке”. В большинстве отзывов проводят параллели с самыми почитаемыми авторами – от Достоевского до Синклера Льюиса. Честно говоря, надеюсь, вы не рассчитывали на полное отсутствие негативной критики, потому что она все же была, но касалась только длины и того, о чем мы с вами говорили, – писал ему Перкинс. – Не представляю, что может препятствовать твоему счастью в отпуске. Если кто и может позволить себе недолго почивать на лаврах, то это, несомненно, ты».
Весной 1935 года экономика продолжала падение, а вместе с ней и книжный бизнес. Однако вскоре книга Вулфа выдержала пять переизданий в Scribners, а суммарный тираж составил тридцать тысяч экземпляров. Они продали большую часть за несколько недель, поместив «О времени и о реке» в список бестселлеров. К концу года было напечатано еще десять тысяч экземпляров.
Такие издания, как «Times», «Tribune» и «Saturday Review», отвели Вулфу первые страницы, его фото были повсюду. Те, кто, как Луиза, ходил по воскресеньям на чаепития, отмечали, что восторженные разговоры о книге шли даже там, где не собирались издатели. Книгу прочитала даже семидесятисемилетняя мать Перкинса, которая всегда говорила о литературе как о «конфете для ума», хотя ее реакция была необычной. Она просидела с ней около пяти или шести дней, неподвижная, как деревянный истукан, пока кто-то наконец не спросил, как она. С таким видом, словно всю неделю ждала этого вопроса, она уронила закрытую книгу на колени, подняла голову и провозгласила:
– В жизни не видела такого языка! А затем крикнула одной из внучек:
– Молли! Иди и принеси мне книгу Джейн Остин, мне нужно очистить голову!
Несколько недель Вулф путешествовал, не поддерживая никакой связи с внешним миром. К моменту высадки в Европе он был слишком измучен и потрепан переживаниями о романе и не способен был даже на письмо. Он отрешился от книги, которая вызвала это состояние.
«Макс, Макс, возможно, вы думаете, что я ненавижу критику в любой форме, но печальная правда именно в том, насколько я сам критичнее, чем большинство этих критиков», – писал Вулф своему редактору.
Большая часть письма, которое Вулф послал домой, была посвящена его собственной реакции на роман «О времени и о реке». Он повсюду носил книгу, но читать ее было для него мукой, он мог осилить лишь одну-две страницы. И даже в этом случае он обнаруживал, что «со всех точек зрения недостатки моего исполнения, в сравнении с моей общей задумкой, смотрят мне прямо в лицо». Ошибки в виде формулировок, нестыковок в тексте и последствий вычитки жалили его, точно крапива. И он впитывал вину за них. В течение первых двух месяцев после публикации в Scribners обнаружили в книге около двухсот ошибок, включая загадочное повторное появление мистера Вонга. Вонг был круглолицым китайским студентом, которому Юджин Гант дает в долг пятьдесят долларов во время его полуночной поездки к смертному ложу отца. Юджин собирается отправить ему деньги по почте. Вулф написал об этом: «И больше мальчик никогда не видел его». Тем не менее шестьдесят пять страниц спустя он стучит в дверь комнаты Вонга и спрашивает китайца, может ли переночевать на его диване.
«Я провалился, – признавал Том. – Книга дописывалась, перепечатывалась и доставлялась к тебе в такой спешке день за днем, что я пропустил все ошибки, которые допустил наборщик, в попытке разобрать мой почерк – и таких ошибок тысячи».
Он перечислил некоторые из них: «ложа Баттерси» должна была быть «мостом Баттерси», «характер моего мозга» – «размером моего мозга», «африканские создания» – «африканскими королями», «тряся бородой» – «тряся головой».
«Макс, Макс, я просто не могу продолжать, – писал Том после того, как перечислил все правки, которые необходимо было сделать, и добавлял: – Нам нужно было подождать еще шесть месяцев, но мы слишком рано вырезали эту книгу, точно Цезаря из чрева матери, как короля Ричарда, который явился в этот мир “наполовину негодным”».
Целую неделю Вулф работал над четырехстраничным письмом для Перкинса. После перечисления своих замечаний он рассмотрел замечания критиков, и каждое казалось ему нападением лично на него. В ответ на слова Марка Ван Дорена, сказанные год назад, что «публика вправе спросить мистера Вулфа, может ли он воздержаться от того, чтобы влезать в картину будущих книг», Том напомнил Перкинсу:
